8.

— Я жажду бесконечности. Или независимости.
— А я — ближайшего.
— Низкого?
— Возвышенного.
— Я тоскую по мужчинам и женщинам.
Петер приспустил стекло. Облако потянулось по салону.
— Что осталось думать, чувствовать, делать? Ты знаешь?
— Всё выжато.
— Такое бывало.
Внезапно перед ними выстроилась густая колонна. Замедленное движение кончилось параличем. Они сунулись дальше. Оказались в разноскоростной «шахматичке». Наконец выкарабкались и снова стали.
— Детству присуще буйство.
— Тогда прими и следующее: под больным и нити простыни стонут.
— Надо только смириться с этим.
— Жажда, она такова: знакомое вгоняет в неизвестность… Осторожно! Стоят идиоты!
Августин хладнокровно тормознул.
— Они тёрлись у самых колес, представь себе. Теперь всё равно. И мы едем в Кассель.
— Будь спокоен, милый мой. Мы где-нибудь вынырнем под Франкфуртским крестом.
— Этой ночью?
— Тет-а-тет с ночью, будь совершенно спокоен.
— И ночами чаще всего светло как в полдень, ты не находишь?
Они крепко застряли в пробке. Издалека с неба к ним донёсся шум. Пробка замерла. Над ней пронёсся вертолёт.
Наконец открылась «течь» — и пробка начала рассасываться. «Форд» взгромоздился на «мазду». На боковой полосе навытяжку рядом лежали двое господ. Один в голубом, другой в коричневом костюме. Спутанные одной тонкой серой нитью.
— Газуй! — пропыхтел Петер.
Августин вдавил педаль — и обломки скоро остались позади.
— Они так смотрели на меня, что в один миг я ощутил глубочайшее согласие с собой.
Мчась по автобану, Петер и Августин жались друг к другу.
— Иногда в моих снах слышен топот, — продолжил Петер. — Кто-то топчет сапогами мои сновидения, думаю я и просыпаюсь.
— Мы уже на берегу.
— И окружены глубоким молчанием.
— Моря тянутся вдаль.
— Реки?
— Долины.
— Горы?
— Леса.
— Равнины?
— Они населены людьми, зверями, духами и чудовищами.
— Но милого лица любимой Альбертины мне тут не видать. Езжай немного помедленней, прошу тебя. Я её выглядываю, ты знаешь?
— Уже. Она спит?
— Она на двадцать лет старше меня.
— Её лицо молчит.
— Обьятия. Ласки. Шёпот. Смех. Тишина. Что это?
— Её маленькие стопы скользят по простыне.
— Да, это мне знакомо.
— Я увлекаю свои холодные стопы к её ножкам, и они сплетаются.
— Иногда женщины в самом деле остаются с одним.
— Кто они, женщины?
— Богоподобные, когда шепчут нерифмованное.
— Я иногда разворачиваю конфеты, если ты знаешь, о чём я.
— В постели такой интимный шорох, правда?
— Я чувствую себя под контролем.
— Время смотрит за нами.
Августин резко затормозил.
— Берегись, через несколько километров кончается лето.
— Прошу, не волнуйся и езжай быстрее. Давай, жми на газ!
— Если изволишь.
— Она была в моей комнате. Лампа свисала с полки. Мы сплелись.
— Её прежде трахали?
— Никогда. Мы лежали в моей кровати. Наши слова нищенствовали между нашими членами. По радио звучали старые шлягеры.
— Куда бывает доносятся волны музыки, там чистое безумие.
— Наш шёпот питал полутьму. Мы ворочались зажмурясь.
Петер медленно взад и вперёд ворочался на сиденье.
— Наш шёпот сгущался. Из её рта внезапно вырвался стон.
Августин застонал.
— Я готов для гламура.
— Жизнь. Мне нравится.
— Хорошо, что мы рождены.
— Я думаю о твоей кошке, которая от голода бешено прыгает на стены и дверь.
— Мы приедем уже сегодня.
— Я хочу ничего не забыть.
— Сон нейдёт. Мне включить свет?
— Зачем? Он просветит нам ладони и только.
— Нас сопровождает резкая усталость, ты замечаешь?
— Мы выедем на мол.
— Хорошо. Он сильно выдаётся в море по контуру мыса.
— Над нами кричат птицы.
— Ночные мосты.
— Кроме того, море уже старо.
— На берегу всюду лежат эксперты и вгоняют смертельные инъекции в воду.
— Тишь да гладь в моём теле.
— Я слышу прерывистое дыхание Альбертины.
— Вот бы двери во мне открылись.
— Одна за другой?
— Я боюсь встретиться с забытым.
— Я чувствую себя мужчиной.
Августин взглянул на свои брюки.
— Желаю с крутыми, тяжёлыми яйцами залезать на женщин.
— В чёрные тучи на срамный холм Альбертины. Её трещина словно улыбалась.
— Мужчина и женщина.
— Ночь полная комаров.
— Буйки колышутся на волнах.
— Мы едем всё дальше по молу в чуждое море.
— Бесчисленные поцелуи волнуют гладь.
— Ты уходишь со мной.
— Я совершенно тих.
— Прошу тебя, оставь руки в карманах.
— Я тут чтобы разочаровать тебя.
— Петля охватывает моё горло.
— Неудовлетворённые, мы хватаемся за каждую соломинку.
— Мы ждём подвижки горизонтов.
— Нечего время терять.
— Прозрачные влюблённые тянутся по воздуху мимо нас.
— Ты ревнив?
— Где мои часы?
— За нами хлопает веком луна.
— Не тревожьте меня.
— Мы выкрали себя из мира.
— Наши пальцы учатся новой песни и осязают законы тьмы.
— История «Доброй ночи».
— Что в сценарии?
—… удалён!
— Посекундно меняется то, что содержит привчно называемое нами программой.
— Приди, сокровенная подруга!
— Только бы нам не потерпеть фиаско.
— Смотри, море пока заметно.
— Почему ты медлишь?
— Мы можем оказаться в гуще кораблекрушения.
— Но я всегда стремлюсь прочь, к маленьким картинам.
— Ночь тихо откроет мои любимые книги. Я не доверяю себе одному читать их. Или мне следует решиться?
— Но увы, любезнейший!
— Вот как?
— Ты оставил на вокзале свой багаж.
— Верно. Никого не заботят книги.
— Они поседеют в вокзальном воздухе.
— Ты совсем рядом. Избавленный от меня.
— Иногда мне верится, что жизнь становится строже.
— Притом туже с годами.
— И как-то беднее многими чувствами.
— Прозрачная как вода.
— Неустроенная.
— Где-то надо мной в глубокой штольне висит телефон.
— У нас нет времени на посторонние звонки.
— Женщины иногда так глупы ввиду нашего беспокойства.
— При этом мы не достаточно решительны.
— Притом постоянно желаем видеться слишком часто.
— Я так насытился этими секундами.
— Я пожелал устраниться. Прости меня. Кому ещё мне сказать? В общем, я узнал себя, как неизвестную болезнь.
— Против всего есть одно средство.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

9.

Вблизи Касселя, у поворота на восток к Фритцлару, Петер попросил друга вернуться в Франкенберг. Он хотел ещё раз свидеться с аптекаршей.
— Только быстро, — вздохнул Августин. — Туда и сразу обратно, от и до, нет, ну это… да ладно уж. 
Они медленно поехали назад. Мерседес хрипел, но не чадил.
— Как было с Альбертиной? Рассказывай дальше. Итак, ты был в лавке Энди.
— Я выглядывал из-за одежды на стойках. Энди кивал ей. Альбертина просто смотрела поверх него. Она перебирала одежду и столкнулась с Катариной. Та прижала меня к витрине с рубашками.
— Что за шум, а драки нет? — спросила Альбертина. Она картинно возмутилась. — Оставь молодого человека!
— Она новенькая в этих местах? — спросила Катарина оробевшего Энди, который пожал плечами.
Я шмыгнул мимо Катарины и стал, прислонившись к прилавку. Моя рука играла с шерстью плюшевой собаки. Я наблюдал энергичную Альбертину, которая сняла со стойки стопку платьев и недоверчиво перебирала их на весу.
— Эта здесь совершенно не к месту, — сказала Катарина нервно рывшемуся в выдвидном ящике Энди.
— Не навивайся плюшем моих проблем, моя милая детка, — парировала Альбертина, прижав платье к груди и волнуя его низ. — Меня несколько беспокоит твоя фигура. Ты в самом деле не стройна.
Катарина бросилась на неё.
— Повтори что ты сказала, высокомерная… неряха!
— Ах, боженьки! Повторение не решит твоей проблемы.
Она повесила платья на стойку.
— Кроме того, меня звать Альбертиной.
Она улыбнулась мне. Я ковырял пальцем ухо собаки. Катарина ошеломлённо рассмеялась и закашлялась.
— Это круто, — выдавила она.
Она неожиданно протянула руку Альбертине.
— Я Катарина. Однажды пасхальным утром в андалузском пансионе я услашала, как хозяйка таким чудесным голосом звала горничную. Её имя парило в доме, столь красивом тем светлым утром, и оно запало мне глубоко в сердце. Я отставила своё старое имя. Никогда впредь не Ильзе. Нет. Катарина.
— А я, — возликовала Альбертина, —… угадай, как я звалась раньше?!
— Похоже, Дагмар.
— Нет.
— Ангелика?
— Нет.
— Мехтильд (Матильда, — прим. перев.)?
— Нет. Уте (в рус. перев. Ута, — прим. перев.). И только.
Женщины порывисто и тесно обнялись. И повернулись кругом, уткнулись в стойки. Я засмеялся. Энди мучительно улыбнулся за компанию с привлекательными клиентками. Хихикая и прыская, они пригладили свои платья.
— Выпьем по такому случаю, — предложила Альбертина.
Энди состроил мину. Снова ничего, подумал он.
Я пригласил их.
Они посмотрели на меня. Катарина потянула меня за рукав из лавки.
— Твоя собака!
Энди поднял её вверх. Катарина зажала неживую игружку под мышкой.
Так я познакомился с Альбертиной.
— И вот ты поглядываешь в направлении Франкенберга?
— Я поглядываю на умозрительные халтуры. Злоба — от мыслей, казавшихся важными.
— Тогда прочти мне что-нибудь прекрасное.
— Так нужно, Августин? Ладно, идёт.
Августин остановился на ближайшей парковке. Петер вынул из чемодана книгу Ганса Хенни Йана.
«Царём будет тот, чей конь первым заржёт на рассветному солнцу. У Дария был конюх Эбар. Когда семеро, державших было совет, разошлись, Путаясь во лжи и правде, Дарий обратился к нему: „Если ты умён, каким кажешься и что надо доказать на деле, то устрой так. чтобы выиграли мы, а ни кто другой“. Эбар ответил: „О, господин, похоже, дело это по моему уму, так что не беспокойся и будь уверен. Понимание найдёт путь к средству. Время года не противно делу...“ Дарий в нетерпении перебил его: „Если ты знаешь средство, то не упусти цель завтрашним утром“. По истечении ночи соискатели в сопровождении своих ближайших друзей потянулись к урочному месту состязания. Коня Дария вёл за узду одной рукой Эбар. Вторую руку он прятал в складках своих штанов. Улучив время он сунул её под нос жеребцу. Тот пару раз резко втянул воздух и заржал, так радостно и чувственно, как показалось присутствовавшим, восходящему солнцу. Так согласно уговору сын Гистаспа стал царём. Эбар возбудил жеребца рукой, которую он загодя сунул в срамную дыру кобылы и дал ему понюхать слизь, отчего тот на рассвете приветствовал невидимую возлюбленную».
— Ты думаешь об Альбертине?
— Она действительно слишком стара. Но это ни при чём.
— И...?
— Возбуждённый жеребец в утренних потёмках.
— Дальше, пожалуйста. Что ты думаешь делать?
— Мы могли бы задействовать инструменты и ночью взломать кабак. Это я могу и без тебя.
— Чтобы я не смеялся.
— Я представляю себе, что окно подвала на заднем дворе укреплено штангой. Домкратом я её срываю. Эхо разносит шум по двору. Вспотевший, я сразу иду к прилавку попить минеральной воды. Ем бутерброд с ветчиной плюс омлет и инспектирую безлюдный простор, где часто напрасно ждут женщин. Под весами стоят пивные и водочные бутылки с монетами. Я высыпаю их в пивной бокал и доливаю его до края мартини. Я вытаскиваю ящик из стола. Ложкой могу взломать музыкальный автомат. Там нечего взять: публика здесь скупа. Кассу легко взломать двумя отвёртками. Но я оставляю её нетронутой.
— Как было с Альбертиной, человечек?
— Мы покидаем двор и оказываемся в скупо освещённом, вымощенном досками проходе, ведущем к лестнице. Здесь подстрелили цветного. Гамбийца-нелегала, наркодилера. Он с ножом преследовал того с пистолетом и был задержан полицией. «Полиция, не двигаться, стоять!» — окликнули они его и несколько раз повторили то же по-английски. Однако, он молниеносно обернулся и бросился с ножом на полицейского.
— Да брось ты. Итак, что случилось?
— Стены «одеты» в рекламные стенды. В самом низу они расписаны детскими рисунками и каракулями. На углу — разбитое авто, разноцветное, опрысканное краской из баллончиков. Посреди двора, на грядке с зеленью и овощами возвышается поросший травой камень. Парочка в интимных обьятиях. Этот двор был моим родным.
— У лестницы, — сказал Августин, — ведущей к кабаку, однажды оставил я Эльвиру. На привязи, так, что она могла немного расхаживать. От дождя она пряталась под стрехой, где стояли стопы ящиков из-под минеральной воды и яблочного вина. Рассёдланная, в шерстяной попоне.
— Ну вот. Она мирно приветствовала нас и с первого взгляда узнала Альбертину. Я был горд.
Августин простонал. Картины несутся мимо него. Скорая помощь, бесконечные ряды кустов, поля. Его глаза цепко присосались к чёрным бороздам, ведущим вдаль.
Некоторые столы были заняты. Там и здесь приборы и салфетки. Обескураженная парочка у только что поданного спагетти. Они судорожно пытаются не одновременно тыкать вилками в общую салатницу.
— В чём дело? Да говори ты наконец...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 

10.

Девушка из аптеки давно ждала его в Сибири. Она вышла из полутьмы этажерок с косыми полками медикаментов. Лёгкое удивление его улыбкой.
Петер думал об Альбертине. Он упрекал себя. Нельзя быть влюблённым одновременно в двух женщин. Аспирин. Он не достал своё портмоне из кармана и прокраснел.
— А если я не смогу расплатиться? — в глупой гримасой пошутил он.
Спокойная, она так задумалась, что вовсе не замечала его вкрадчивого взгляда.
— Тогда ничего не поделаешь, — ответила она и зажала коробочку в руке.
Боже мой, она была так красива. Погладь она мимоходом голову Петера, тот отдал бы её все свои картинки голландцев и итальянцев.
— Желаете пейзажи? — промямлил он.
Она немного откинула голову назад, и её чёрные волосы упали ей на плечи. Он ничего не сказала, но Петер представил себе, что лицо её всё светлее и приветливее. Наконец он расплатися, она на него не посмотрела, и когда дала сдачу, он не посмел взглянуть на девушку.
Из сберкассы метнулись двое мужчин в пёстрых лыжных шапочках и в голубых тренировочных костюмах. Один был со спортивной винтовкой, другой — с пистолетами и сумкой-патронташем. Сразу затем слыша за собой выстрелы, он повторял своё «я люблю тебя, я любою тебя». Петер не обернулся.
— А вода? — вышелушив таблетку, спросил Августин.
— Вода, — шепнул Петер и вспомнил прекрасную аптекаршу. Он стоял у лениво текущей вдаль реки и высматривал рыбу, но видел только растения. Утопленница покиолась в водорослях. В реку её бросил солдат. Петер стоял у потока, нёсшего на запад рыб брюхами вверх.
— Реки смыкаются, — сказал он.
— Как наши приключения.
— Интроверсия.
— Бдящие находят мир низким.
— Дремлющие — только своё.
Они снова чуть не подрались из-за марки бензина: «нормаль» или «супер». У них кончались деньги. В любом случае во Франкфурте они должны были оставить авто. Пусть бы «нормаль». Но Августин капризничал: «Мотор гремит».
Петер добавил денег. Аврустин был прав. Тяжёлым легковушкам полагается «супер». Иначе то да сё не ладится.
Парочка голоснула во Фридберг. Она оказалась такой соблазнительно востроносой. Петер представил себе, как она за завтраком клюёт кофе. Она выглядела очень похотливой, но говорила только в серьёзной манере. Так каждый работает против собственного образа. Её худой спутник вонял при каждом движении. Откуда только у него бралось столько пота? Ухмыляясь, он достал из кармана свёрток и сунул его им обоим под нос. Белый.
— Полкило, — сказал он. — Стоит не меньше пятнадцати тысяч марок.
— Героин?
— Мука.
Они рассмеялись. Ну и шутка. Парочка вышла. В зеркале Петер увидел, как двое шушукались. Девушка упрекала своего друга.
На пригорке у Бад-Гомбурга лежал смятый автобус. Пассажиров размазало по автобану. Автомобилисты выбегали с одеялами и оказывали помощь раненым. Петер и Августин вышли. Петер читал, что жертвы автокатастроф чаще выживают, если замечают присутствие спасателей.
Они узнали примерно следующее. Команда игроков в кегельбан буйно издевалась над водителем так, что тот наконец вынужден был оставить руль и пойти усмирять идиотов. Неуправляемый автобус врезался в барьер.
Им пришлось ждать подъёмного крана и слушать музыку, прерываемую новостями. Международный конгресс-центр в Берлина (в Западном Берлине, — прим. перев.), узнали они, заплесневел. Необходим капитальный ремонт. В округе Швальм-Эдель в припаркованном автомобиле найден замотанный в одеяло труп двадцатилетней женщины.
— Прекрасная аптекарша?
Подобно прокурору на суде Кассель сообщил, что была повешена женщина. Августин гневно топнул по коврику и закричал: «Да что это с нашим приёмником?!»
Из Франкфурта никаких новостей.
Они оставили «мерседес» с незаглушенным мотором на пока ещё свободной парковке на берегу Майна.
Двоих пешеходов на бровке стретили двое хулиганов. Один получил кулаком в лицо — и был готов. Со вторым пришлось повозиться. Его пырнули ножом.
Друзья расстались.
Они хотели немного отдохнуть. Петер затем напрасно названивал Альбертине и Катарине. Ранним вечером он уснул. Проснулся он ни в одном глазу в полночь. Включил свет. Голодный, он сел на край кровати и зашевелил пальцами ног. Хорошо бы ворочающаюся в глубоком сне женщину под этим одеялом.
Позвонил Автустин. Розвита в полном порядке. Она набила себе брюхо и дремлет в ящике для историй у его ног.
— У нас кончились деньги, — молвил Петер.
Наступила минута молчания.
— Как раз теперь я не готов рассказывать. — откликнулся Августин. — Кроме того, до двух я не успею прибыть.
— А твой отец?
— Нет.
Петер всё понял. Он подумал о подруге отца Августина. Они думали, как могли бы достать деньги. Струация не под ограбление. Она теряли время. Августин спокойно дышал в трубку. Петер вспоминал о Гамбурге.
Три дня он сиживал один в гостиничном кафе. На четвёрный день к нему подсел мужчина и заговорил.
— Послушайте, я три дня в Гамбурге, и не желаю беседовать.
Было это за завтраком в предместье недалеко от Альтоны. Визави достал коробочку мёду. Он медленно сорвал крышку и намазал мёдом ломоть хлеба, затем долил коробочку молоком и кофейной ложкой размешал её содержимое. Из динамика — Нил Янг. На полке — красные гладиолусы. Так празднично. Так скучно. Ради этого им надо тут оставаться. И так кстати в этом кафе он получил письмо незнакомца:
«Молодой друг, я живо интересуюсь вами. Узнав сегодня вечером меня на улице, следуйте за мной. Вы — мой наследник, это решено. Не будучи серьёзно больным, я знаю, что моя жизнь близится к концу. В настоящее время я шеф клиники пластической хирургии в Бад-Вильдунгене. Моя фамилия Дубчек. Кроме прочего, я — организатор „пражской весны“. Свою жизнь я посвятил „третьему пути“ между капитализмом и социализмом. Благодаря моей клинике на Западе я заработал столько денег, что „третий путь“ меня теперь ничуть не волнует. Моя клиника принадлежит Вам, молодой человек. У вас два выбора. Учитесь, работайте — и через десять лет вы сможете заняться ею. Или продайте её и устройте себе красивую жизнь как можно дольше. Вместе с моей молодой женой, или без неё".
Августин молчал. Петер слушал его дыхание.
— Наша поездка, — заключил он, — мне очень понравилась.
— И мне.
Петер от радости чуть не поцеловал трубку.
— У меня проблема с Катариной, — сказал он. — Её уже не удержать, и с резинкой она плохо кончает.
Он подумал о её „плюшевой“ собаке. В тринадццать лет Катарину совратил квартирант. Через десять лет он же позвал её с собой в отпуск с условием, что она расстанется с псом. Катарина сделала ему смертельную инъекцию и ей набили чучело.
— Я ей позвонил. И Альбертине. Они так и не пришли.
Они снова надолго замолчали.
— Чудесно и прекрасно прекрасно выехать в ночь перед рассветом, — сказал Августин.
Через десять минут „мерседес“ стоял у его дома.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы