Стьюдевэнтсы думали, что владеют ею и они были абсолютно правы. Экономическая ситуация напоминала капкан, державший в зубьях жертву, которая практически всю свою жизнь пробавлялась тем, что готовила хозяевам, мела им полы, стирала и развешивала их бельё. Вы хотите знать, как это вышло? Почему капкан оказался таким цепким? Вот вам отчёт.
Кора была старшей среди восьмерых детей своих родителей, ниггеров Дженкинсов. Единственных негров в Мелтоне, слава Богу! Собственно, откуда они тут взялись, с чего пришли сюда, Бог знает. Дети родились в посёлке. Старики-родилели пока были живы: отец водил повозку-мусорку; старуха-мать слонялась у дома, ныла и скандалила. Семеро детей разошлись-разъехались. Осталась одна Кора. Она просто не может уйти: ей не на кого оставить ма. И раньше она не могла уйти, когда её братья и сёстры учились в школе ( а она старшая, а ма хворая...) А ещё раньше? Ну, кому же то надо было смотреть за детьми, плодившимися один за другим.
В детстве Коре некогда было играть. У неё всегда был на руках то младший братец, то сестрица. Плохие, крикливые, пострелы, голодные и шкодливые. Она бросила школку после восьмого класса и пошла работать на Стьюдевэнтсов.
Наконец она стала лучше питаться. Сначала она работала у них полдня, а затем помогала ма по хозяйству. Затем — весь день, а деньги приносила домой на кормёжку детей своего отца. Старик был тем ещё выпивохой. Малось деньжонок за чисту клозетов и зольников, за вывозку мусора он тратил на зелье, позволявшее забыть о родных восьмерых детках.
Вечера он тратил на россказни длинных и смешных побрехушек белому сброду городка, и на распитие «ликёра». Когда его конь сдох, Корины деньги пошли на нового мерина и ремонт повозки па. Когда ипотека взяла их за горло, Корин заработок сдержал судебных исполнителей, намеревавшихся лишить семью крыши над головой. Когда па сел на нары, Кора заняла у Стьюдевэнтсов десять долларов и послала ему.

Бессстыжая Кора (рассказ)

Мелтон был одним из тех ничтожных ни то ни сё местечек, ни селом, ни городом, в общем, таким себе провинциальным посёлком-недомерком, очаровательным уголком мира. Без всякого шарма. Он представлял собой всего лишь несуразное сочетание домов и строений в фермерской округе — один из печальных американских городков с немощёными тротуарами, с электрическими фонарями, но без канализации, с железнодорожной станцией, где не останавливались поезда, кроме местного «толкача» — утром и вечером. Сто пятьдесят миль до ближайжего города, даже такого как Сиу-сити*.
Кора Дненкинс была одной из последних обитательниц Мелтона. Её то вежливо называли негрессой. то грубо — ниггеркой, иногда довбаляя «девка», хотя по натуре она была добродушной, разве что иногда поругивалась.
В Мелтоне она жила лет сорок. И родилась тут. Пожалуй, она и умрёт в этом городишке. Она работала на Стьюдевэнтов, которые держали её как собаку. Она терпела. Ей приходилось терпеть, чтобы не служить белым беднякам, которые отнеслись бы к ней ещё хуже, или чтобы не остаться совсем без работы. Крпа походила на дерево, которое однажды укоренивишись на земле или среди камней, стоит вопреки бурям, градобоям и ветрам.
У Стьюдевэнтов она была домработницей на все руки: стирала, гладила, готовила, чистила, заботилась о детях, топила печь и носила воду.
Кора, этой ночью испеки три пирога ко дню рождения Мэри. Эй, Кора, проготовь для Роувера ванну с этим дегтярным, только что купленным мной мылом. Кора, подай ма немного желе и смотри, чтобы она не щипала квашню. Та будет подходить всю ночь— и мы глаз не сомкнём. Кора, проутюжь мои чулки. Кора, поди сюда… Кора, положи… Кора… Кора… Кора! Кора!
И Коре надо было отзываться: «Йес мэм».

* Сиу-сити — город на западе штата Айова, в данном случае — американский Урюпинск
продолжение следует

Берри (Berry)

Когда парень прибыл четырёхчасовым поездом, надо же, он оказался цветным! Мисс Осборн увидела его на перроне в первую минуту и ей ничего не оставалось, поскольку ни один поезд не следовал из города той ночью — и она задала новичку мытьё посуды. Кухонный мальчик-скандинав в полдень без уведомления оставил службу, бросив всё на хозяйку, чья срочная телеграмма в бюро трудоустройства Нью-Джерси вызывла немедленный отклик «только цветные». На карточке значилось имя парня: Милберри Джонс.
Хорошо, но где ему спать? Издавна и поныне кухонный слуга и мужчина на все руки, садовник и шофёр в одном лице, по праву жили «белом» доме. И мисс Осборн не могла представить себе негра в качестве прислуги. Подручные ей всегда попадались такие обидчивые, и в провинции трудно было выбрать добрую прислугу. Итак, сразу после обеда оставив Милберри у мойки, миссис Осборн налегке прогулялась по боковой лужайке коттеджа доктора Ренфилда.
Под большим навесом над портиком санатория громко шумели играющие дети. Пересекая двор под соснами и клёнами, дама услышала, как няня сказала одному из них: «Веди себя прилично, Билли!» У портика мисс Осборн надеялась увидеть доктора Ренфилда. Ей ненавистен был стук в дверь его квартиры, после чего доктор показывался вместе со своей женой. Среди нянь и прислуги санатория для скалиозных детей ходил слух, что мисс Осборн влюблена в доктора, что она просто стережёт его взглядом и не только им.
Конечно, в этом нет ни слова правды, говорила себе мисс Осборн, в то же время подчёркивая, что Марта Ренфилд явно не хороша для такого мужа. Во всяком случае, тем вечером ей не выпало никакое приключеньице по пути к его коттеджу. Она хотела было увидеть доктора чтобы расказать ему о первом негре в их среде, которому лучше переночевать бы при санатории, пока она не найдет себе другую прислугу. Впрочем, Берри выглядел приличным мальчиком.
Доктора Ренфилда не было дома. Вышла его жена и ответила гостье довольно холодно, дескать, она полагает, будто доктор совершит свой обычный обход Дома в восемь вечера. Она надеется, что мисс Осборн дождётся его.
«Добрый вечер!»
Мисс Осборн пошла к себе тёмным-претёмным двором. Она слышала шорох волн у берега внизу и видела восходящую молодую луну. Она подумала, что доктор может быть прогуливается в сумерках один вдоль берега. Ах, доктор Ренфилд, доктор Рен...
Вр время дежурного обхода в восемь он ненадолго зашёл в конторку кастелянши Осборн, где та корпела над ведомостями и счетами. Он обратился к ней своим бородатым и молодым лицом, устремил на неё огромные тёмные глаза и молвил: «Я слвшал, вы хотели видеть меня?»
«Да, действительно, мистер Ренфилд, — забулькала и захрипела мисс Осборн. — У нас новая забота. Знаете ли, кухонный рабочий ушёл сегодня утром, и я послала телеграмму в агентство „Помощь высшего класса“ с просьбой прислать кого-нибудь четырёхчасовым поездом — и они направили нам негра! Парень выглядит в общем приличным, но я просто не знаю, куда мы его поместим в нашем Доме. Что вы думаете на этот счёт?»
Доктор воззрился на неё с превеликой серьёзностью. Он думал. Затем он ответил вопросом: «Слуги его заметили?»
«В общем да. За ужином они отнесились к новичку спокойно. Но проблема в том, где ему спать!»
«О, да,» — сказал доктор Ренфилд и поджал губы.
«И где мы предполагаем держать его всё лето, или пока не подыщем ему замену?»
«Да-с».
Доктор снова задумался. «Вы говорите, он способен выполнять эту работу?.. А что если в мансарде? Она пока не занята… И, кстати, сколько вы думаете платить ему?»
«Десять долларов в неделю,» — подняв брови, ответила мисс Осборн.
«Хорошо, платите чернышу восемь и смотрите за ним, — бросил доктор Ренфилд и на миг засмотрелся в глаза мисс Осборн. — Спокойной ночи». Затем он повернулся, ушёл и оставил её в одиночестве. Оставил её. Оставил её.
Вот так Милберри устроился на службу в «Летний Дом для сколиозных детей».
Милберри был красивым чёрным парнем: высокий, добродушный и сильный, он верно походил на Поля Робсона в его двадцать лет. Кроме того, он был неучён. Берри был родом из Джорджии, где не много школ для негров. И он совсем недавно оказался на Севере. Он был доволен работой, даже в «Доме для сколиозных детей» в провинции на берегу моря в пяти милях от ближайшей железной дороги. Милберри долгие недели было голодал в Ньюарке и Джерси-сити. Он нуждался в работе и пище.
Пусть и необразован, он перенял мудрость своей матери и был чуток к окружающим его людям и обстоятельствам. Он без труда понял, что свои восемь долларов в неделю здесь он отработает с большой лихвой и в этом Доме белые свялят на его плечи множество забот.
Милберри вставал в 5.30 утра, разжигал огонь на кухне, кипятил кофе для нянь, затем принимался за чистку картофеля, лука и яблок. После завтрака он мыл всю посуду, скрёб горшки и сковороды, драил пол и заносил дрова для камина в переднюю (что было сверхурочной обязанностью, возложенной на него белым подручным). И официантки взяли обычай поручать ему чисту столового серебра и колоть им лёд для питьевой воды. И мисс Осборн задавала ему лишние поручения, совсем не по кухне, например, чистку потолка, или перестилку полок в кладовой, или мытьё окон столовой. Милберри знал, что его используют как рабочую скотину, дурака и ниггера. Но он делал что ему прикажут и не выглядел оттого взбешённым— работу было слишком трудной найти, и он предже слишком долго голодал в белом городе.
«Кроме того, — говорил себе Милберри,— норов белых людей, я имею в виду некоторых из них, слишком крут для меня. Я полагаю, что среди них есть немного хороших, но большинство не доброе, во всяком случае, они не хорошо относятся ко мне. И Бог свидетель, что я ничего плохого им не сделал, ни-че-го-шень-ки».
Но по-настоящему не работа беспокоила его в Доме, и не то, что целыми днями никто не заговаривал с ним даже о маленькой доплате за сверурочное. Нет, он и прежде часто выполнял работу, где тебя укатывало до смерти. По-настоящему Милберри беспокоило ощущение чего-то ложного в окружающем его мирке, чего-то дутого в этом Доме, за исключением маленьких деток-калек, которые здесь чем-то походили на него: им никак не лечили. То ли заброшенность этого уголка джерсийского берега с его шетинистой травой, соснами и песком внушала ему это ощущение. Затем Милберри подумал, что оно от доктора с его киношной бородой, следимой неотступным женским взглядом. Ещё эти болезненные нанечки, жалующиеся доктору на плохое питание и на «мелкое отродье», подопечное им. И постоянные пересуды о том, кто приближён к доктру Ренфилду. И высокомерие мисс Осборн ко всем, кроме доктора. И вся эта погоня белого персонала за мелкими выгодами, и недоброта доктора, также — главной няни и мисс Осборн.
«Здесь есть что-то дутое, поддельное, — говорил себе Милберри. — Удивительно то, как они улучшают кормёжку, когда чей-нибудь ма или па приезжает сюда, и снова принимаются за старое, когда те отбывают. Это похоже на частное шулерство доктора Ренфилда — так цыган солнцем вертит. Бедные детки».
Негр был прав. Летний дом гнался за прибылью в притворных заботах о навеки искалеченных детках среднего класса, чьи родители не могли позволить себе больших расходов на их содержание, но всё-таки довольно тратились на своих чад, которые получали намного меньше положенных им благ. Милберри работал на кухне и видел, что хорошие консервы приходовал персонал, а что подешевле доставалось деткам. Иногда подобное бесчестие бывало ему невтерпёж. Иногда он думал, что не в силах дольше работать на Дом, если бы не детки.
Ведь деткам всё пуще нравился Милберри.
Однажды после полудня, во время своего короткого отдыха он было прогуливался по берегу, где играли малыши-волокуши, а безнадёжные калеки наблюдали в своих креслах-каталках. Небо было почти безоблачным, и песок серел. И вдруг с чего-то полил дождь. Няни заметили Милберри и кликнули его помочь им быстро эвакуировать деток в Дом. Самых грузных калек няни в одиночку с трудом усаживали на кресла. Некоторые пациенты вообще не ходили. И Милберри, как большой и добрый конь, подбирал одного ребёнка за другим, иногда сразу двоих, и уносил их под широкий навес портика. Детям нравилось кататься на его спине, или барахтаться у него под мышкой под славным инежным летним дождём.
«Давай ты поиграешь с нами», — предложил ему один ребёнок когда все они уже сидели в сухом затишке с нянами.
«И верно, ты вернись и поиграй с нами»,— поддакнул второй.
И вот на следующий день Милберри снова пришёл на пляж и играл с калечками. Поначалу няни мисс Бакстер и мисс Хилл не знали, позвилить ли ему это, но их подопечные явно наслаждались игрой. И когда настал тихий предобеденный час, Милберри помог няням спрявиться с ненавистным им откатом кресел. И он поддерживал за ручки ковыляющих деток, на пригреве рассказывал им сказки и смешные истории. И однажды, когда после обеда шёл дождь, он пел им песни, старые негритянкие песни Юга, такие задорные и любимые детьми.
Затем почти всегда после мытья ланчевой посуды, если мисс Осборн не задавала ему сверхурочную чистку ваз или тёрку ванн, Милберри наведывался на пляж. Дети крепко сдружились с ним. Они обожали его, и он души в них не чаял. Они звали его Берри и обнимали как старшего друга.
Старние белые только задавали ему работу, шутили над его чернотой и темнотой, высмеивали его простацкую южную речь и малопонятный выговор. А дети нисколько не обращали внимания на его акцент. Они любили его песни и истории.
И он выдумывал свои сказки из ничего только ради этих несчастных калечек, поскольку и он любил их.
Так остывало лето. Наступил август. В сентябре Дом закрывался. Но несчастье настигло Милберри до конца срока.
В конце августа настала дождливая неделя, и дети не могли покинуть портик. Но однажды после обеда показалось солнце, яркое и тёплое. Морская вода снова заголубела и песок заблистал. Привыкшая к добровольной помощи мисс Бакстер, направилась на кухню и кликнула Милберри, занятого мойкой ланчевой посуды.
«Берри, мы сносим детей на пляж. Поскорее приди и помоги нам управиться с креслами».
«Йес, мэм,» — откликнулся Берри.
Когда он пришёл под навес, все дети очень радовались может быть последней оказии поиграть на солнышке: они прыгали, кричали и хлопали в ладоши, а маленькие паралитики смеялись, сидя в креслах-каталках. А инвалиды в эластичных бинтах уже выбрались из-под навеса и собрались на прогулку.
«Привет, Берри, — все дети окликнули чёрного парня. — Эй, Берри!»
До пляжа оставалось несколько сотен ярдов. Известное количество кресел надо было протолкнуть по бетонной дорожке до кромки песчаного пляжа. Некоторым из детей было невтерпёж. Кроме нянь и Берри в доставке детей тем днём подвизался рабочий, поскольку солнце явно выглянуло ненадолго.
«Сначала меня, Берри! — крикнул один ребёнок. — Чур я первый!»
«Будет сделано,» — добродушно откликнулся молодой негр.
Только Берри столкнул кресло, как ребёнок, смеясь от избытка восторга, внезапно наклонился вперёд и потерял равновесие. Молодой негр заметил это и, стараясь поддержать ребёнка, упустил кресло. Но тот опередил помощь своим падением, а кресло упало так, что его деревянная спинка его разбилась вдребезги до железной оплётки. Лёжа в траве, мальчик визжал.
Господи милостивый!
Сбежались все нянюшки, человек на все руки и мисс Осборн тоже. Берри поднял мальчика, который, видимо скорее испуганный, чем ушибленный, рыдая, приник к его шее.
«Бедный детко, — приговаривал Берри, — Ты шибко ушибся? Много жалко».
Но няни очень разозлились, ведь они отвечали за калечек. И мис Осборн… ну, она помчалась к доктору Ренфилду.
Маленький мальчик так и вцепился в Берри, и ничуть не позволил няням оторвать его. Когда прибыл доктор Ренфилд, он перестал плакать, но пока вслипывал. Он крепко-крепко обнимал шею чёрного парня.
«Дай мне этого ребёнка,» — нацелившись каштановой бородой прямо в Берри, сказал ему доктор Ренфилд, визуализируя в уме раздражённых родителей мальчика и увесистый счёт, выставленный ими Дому, и дурную славу о последнем.
И доктор сам попытался оторвать мальчика, но тот всё кричал и тянулся к Берри, не отпуская его. И откуда взялась сила в его кривых, перебинтованных ножках, которыми он отбрыкивался от Ренфилда.
«Дай мне ребёнка! — заорал доктор на Берри. — Принеси и положи его на кушетку в моём оффисе!» Он нацепил пенсне. «Ты безалаберный чёрный мерзавец. А вы, мисс Бакстер… — поморщившись, доктор смерил её взглядом, —… зайдите ко мне».
В клинике выяснилось, что мальчик на самом деле не поранился, правда. Его ноги с роджения были согнуты и искалечены. Ничто им уже не могло сильнее повредить. И, к счастью, он даже не ослабел от нервного шока.
Но доктор всё приговаривал: «Преступная безответственность! Преступная безответственность!» Мисс Осборн неустанно поддакивала ему:" Да, да, разумеется! Вот именно!" Виноватым оказался только Берри.
Чёрному парню было ужасно не по себе. Но никого из взрослых похоже не интересовало его самочувствие. Все они только и говорили: «Какая тупость! Он уронил больного ребёнка!»
«Выгоните его, — приказал кастелянше доктор, — сегодня. Тупой ниггер! И вычтите с него десять долларов за разбитое кресло!»
«Мы платили ему всего восемь долларов в неделю», — сказала мисс Осборн.
«Хорошо, вычтите всё».
Вот так, без жалованья за последнюю неделю, Милберри отправился восвояси в Джерси-сити.

Ленгстон Хьюз
перевод с английского Терджимана Кырымлы

Дом (Home)

I.
Когда парень вернулся, его чемоданы и футляр скрипки были в ярких наклейках и нашлёпках на странных языках, непонятных местному народу. То были метки таможен на дальних границах, отелей в больших городах и трансатлантических лайнеров с долгой дороги в Хопкинсвилль. Теперь чемоданы из настоящей кожи и футляр смотрелись очень весело, как цирковые. Они вызывали удивление попутчиков хозяином багажа, темнокожим молодым человеком. И когда тот вышел на маленькой станции в штате Миссури, вокруг него собралась толпа глазеющих зевак.
Рой Вильямс вернулся из заграничья домой чтобы посетить знакомых, свою мать, сестру и братьев, которые пока обитали в старом родном городе. Рой был в отъезде семь или восемь лет, он странствовал по белу свету. Он вернулся очень хорошо одетым, но ужасно исхудавшим. Ему было нехорошо.
Это болезнь заставила Роя вернуться, она. Он чувствовал, что умирает, и хотел свидеться с матерью. Вот уже два или три года им постепенно овладевало предчувствие близкой смерти. Ему казалось, что это началось в Вене, в этом весёлом, но гибнущем городе Средней Европы, где столько людей голодало, а всё же у некоторых водились деньги на шампанское и кавиар, и на женщин в ночных клубах, где с орвестром играл Рой.
Но блёсткий занавес Роевого джаза был разлинован смертью. Ему было дурно видеть шатких от голода людей на улицах Вены, когда другие давились вином и яствами. И он печалился, когда, вернувшись с концерта, гнал от своих дверей тащившихся за ним белых молодок. Те предлагали ему себя за малость денег на какую-нибудь еду.
В Вене Рой снимал комнату, поскольку ему надо было музицировать для поддержания формы. Он учился у одного из лучших скрипачей. И так трудно было ему прогонять прекрасных и голодных женщин, которые стремились проникнуть в его комнату, переспать с ним, денежно работающим мужчиной, которые мог швырнуть им несколько банкнот на пропитание их до смерти истощавших родителей.
«Народ в Европе живёт как в пекле, — думал Рой. — Я никогда не видел таких голодных, даже среди негров на родине».
Но когда его оркестр приехал в Берлин, там оказалось ещё хуже. За внушительным фасадом этой великой столицы скрывались двери не для пришлых, за коими голод и страдания были просто невообразимы. А полиция избивала народ, который протестовал, крал или попрошайничал. И всё же в кабаре, где играл Рой, толпы пока тратили приличные суммы. Они смеялись и танцевали каждую ночь, и даже не поминали детей, спавших на улицах, или мужчин, городивших себе хибары из упаковочных ящиков, или женщин, на ходу промышлявших мелкой торговлей.
Это в Берлине печаль навалилась, облапила Роя. И там он начал кашлять. Однажды ночью в Праге у него случилось кровоизлияние. В Париже подруга поухаживала за ним — и Рою полегчало. Тем не менее предчувствие смерти не оставило его. Кашель не проходил, и печаль тоже. И вот он вернулся домой чтобы свидеться с матерью.
Он сошел на берег в Нью-Йорке в день, когда Гувер вышиб ветеранов из Вашингтона. Несколько дней Рой провёл в Гарлеме. Большинство его тамошних старых друзей — музыканты и актёры — голодали и не имели работы. Видя хорошо одетого Роя, они просили у него денег. А уличные женщины щептали ему ночами: «Пойдём, детка! Я хочу тебя, дорогой мой!»
«Везде гниль, — думал Рой. — Хочу домой».
Последнюю ночь в Гарлеме он провёл без сна. Рой думал о своей матери. Утром он послал ей телеграмму о своём возвращении.

II.
«Крутой ниггер,»— говорили белые бездельники, видя его, стройного и элегантного, стоящего с багажом в ярких стикерах на платфороме станции на сентябрьском солнце. Рой садился в пульмановский вагон — нечто неслыханное для негра в этих местах.
«Чёрт побери,» — говорили бездельники.
Внезапно раздался гнусавый голос: «Псом буду, если это не Рой Вильямс!»
Роу узнал старого знакомого музыканта, Чарли Мамфорда, жившего за аллеей напротив, высокого красношеего белога парня в плаще. Рой снял перчатку и протянул руку. Белый парень только встряхнул её. Рой забыл, что здесь не Европа, где он запросто носил перчатки и обменивался рукопожатиями с белыми. Проклятье!
«Где ты был, парень?», — спросил его белый друг.
«Париж».
«И чево ты вирнулся?» — «полуюжный» вопрос донёся с угла багажной тележки.
«Захотелось свидеться с метерью».
Поскольку носильщиков не было, Рой сам взял чемоданы и понёс их к старому, ржавому «форду», казавшимся такси. Он был слаб и раздражён. Дым и пыль в пути усугубили кашель. Глаза белых мужчин у станции были недобрыми. Рой услышал, как один пробурчал «ниггер». Его это как ошпарило. Впервые за полдюжины лет он ощутил цвет своей кожи. Он был дома.

III.
Пой песню Дикси*, лопающиеся на солнце хлопковые коробочки, тень китайской вишни***, падающие с заморозками персиммоны****. Собак, следящих опоссумов октябрьскими ночами. О, сладкие картофелины, горячие, с масляными жёлтыми сердечками.
«Сын, я довольна что ты приехал дома. Что Ма тебе сготовит? Я знаю, ты голодный по какой реальной еде. Пшеничный хлеб и зелень, и свинина-солонина. Боже!.. У тебя мощные прекрасные одёжки, сладкий, но ты с виду такой худой… Детка, я надеюсь, ты побудешь дома немного… Эти цветные девки, они спятят по тебе. Они уже дерутся за тебя… Славный, когда ты играешь на той скрипке, я так расслабленная, это так классно… Играй своей скрипкой, мальчик! Бог дал тебе талант! Да, действительно! Дивно что все белые в этом Хопкинсвилле уже слышали о тебе. Женщина, где твоя сестра работает, сказала ей что где-то читала об оркестре, где ты играл в Париже. Она сказала сестре, чтобы привети тебя к ней домой, чтобы ты немного поиграл для неё. Я сказала сестре нет, ты же не ходишь везде по домам со скрипкой. Ей сказали передать, что белая женщина из приходского совета устраивает с тобой концерт в церкви, где каждый может прийти и заплатить двадцать пять центов во славу Бога, и послушать твою игру. Разве это не правильно, сын? Ты поиграешь для Бога в этом Хопкинсвилле. Ты играл дьяволу каждую ночь по всей Европе… Исус милостив! Давай я уйду, дай ма вымыться! И пока ты попрактикуешь, я сготовлю тыквенный пирог на ужин. Я вижу у тебя уже текут слюги… Сладкий, ма так рада что ты вернулся дома… Играй твою скрипку, сын!

VI. Венское каприччо. Соната ля мажор.

Где ещё такой малый зал способен вместить Брамса и Бетховена, Баха и Цезаря Франка? Конечно, дом сестры Роя Сары Вильямс в Хопкинсвилле не для них. Когда Рой играл, такой больной и на ногах, звуки рвались из окон — и цветной народ, и белый народ слышали их. Классик Брамс, звучащий в ниггерском доме у нижнего теченния Миссури. О, мой Бог! Играй твою скрипку, Рой! Сегодня вечером твой концерт.
Церковники и благотворители продали массу билетов белыми людям, на которых они работали. Домашний Ронцерт Роя для Церкви Шайло имел финансовый успех. Места в передних рядах по пятьдесят центов были заполнены белыми людьми. Остальные стулья стоили червертак и были заняты неграми. Забыв церковное соперничество, пришли методисты и баптисты. B там было много цветных девушек с напудренными личиками-конфетками, много сладких чёрных и мулаток, и жёлтых, чьи красные рты стремились к Рою. Там было много суеты и перфюмов, и сдавленного хихикания, и шёпотов, когда наполнилась тёмная и скучная церковь. Новые туфли шастали так и этак в боковых проходах. Народ аплодировал, и было уже за час ночи, но концерт изумил бы цветных в любое время суток. Церковь была перполнена.

V.
Привет, мистер Брамс на скрипке из Вены в цветной церкви Хопкинсвилля, Миссури. Тонкие тёмнокожие руки больного молодого человека испевают тебя в присутствии белых бедняков и даже беднейших негров. Доброго вечера, мистер Брамс, долги пути из твоего дома, длинно твоё путешествие во исполнение моей мечты, тягуче звучание твоё по белу свету. И у меня была мечта, мистер Брамс, великая мечта, которая долго не осуществлялась — и наконец. Мечта о большой сцене в просторном зале наподобие Карнеги Холла или Salle Gaveau. И ты, мистер Брамс, поющий в простор тьмы, поющит так мощно и чисто, что тысячи людей снизу ввверх смотрят на меня так, как они милуются Роландом Хейсом (Roland Hayes), вещающем о Распятии. Исусе, я мечтал о чём-то подобном до того, как захворал и вернулся домой.
И вот здесь я даю свой первый концерт в Америке для своей матери и паствы Церкви Шайло, и полтинники с четвертаками, которые они собрали за Брамса и меня, суть во славу Божью. Это не Карнеги Холл. Я просто и только вернулся домой… Но они смотрят на меня. Белые с передних рядов и чёрные сзади. Подобно одной паре глаз, смотрящих на меня.
Вот, друзья мои… Я бы сказал, ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ (Тут и белые, которые не друзья мне.)… Это «Медитация» из «Таис» Массене. Это сердце, разбитое наверняка неосуществимой мечтой… Это музыка, и я. сидящий на крыльце мира, нуждающийся в вас… О, тело жизни и любви со смуглыми руками и тёмными членами, и белые груди, и золотой лик с губами, подобными скрипке, склонённой для пения… Крепись, Рой! Жарко в переполненной народом церкви, и ты адски болен… Вот она, мечта грезёра, странствующего пустыней от Хопкинсвилля до Вены, влюблённого в уличную прохожую по имени Музыка… Слушай, сука, я хочу чтобы ты была прекрасной как ночная луна на опушке холмов Миссури. Я сдалаю тебя прекрасной… «МЕДИТАЦИЯ» из «ТАИС»… Ты помнишь, ма (даже слыша мою игру, ты теперь села в «аминевом» углу, там, где ты бываешь каждое воскресное утро, когда приходишь поговорить с Богом), помнишь те пластинки фирмы «Крайслер» и фонограф с большой трубой из моего детства? Они нравивились одному мне, и ты не одёргивала меня, когда я вертел их снова и снова… Как же ты смогла купить мне скрипку? У тебя часто не находилось денег за мой еженедельный урок музыки у старого мистера Миллера. Да упокоит Бог его безоплатную душу, как говорят католики… Почему ты плакала, ма, когда я уехал с народным минстрел-шоу, играл простецкие песни по всему Югу, а не гимны? Что ты оплакивала, ма, когда я сказал тебе, что устоился на работу в джаз-банде ночного клуба на Стейт-стрит в Чикаго?.. Зачем ты молилась всю ночь, когда я сказал тебе, что у нас заключён контракт на долгие гастроли в берлинском кабаре? Я пытался втолковать тебе, что в Берлине лучшие учителя музыки и когда я вернусь, то буду играть как крайслеровские пластинки на старой «виктороле»?.. И разве я не слал тебе деньги?.. Брызги как песок в глазах… О, мечта на крыльце мира! Таис! Таис!.. Ты конечно не похожа на неё, невзрачная белая женщина в дешёвом плаще и красной шляпе, ты, взирающая на меня с первого ряда. Ты ничуть не похожа на Таис. Чего ты хочешь себе от музыки? Чего ты ждёшь от меня? Это Хопкинсвилль, Миссури… Смотри на этих мулаток в окружении негров, как они тянутся ко мне и к музыке. Большинство из них впервые увидело мужчину в вечернем костюме, в белом и чёрном. Большинство из них впервые услыхало «Медитацию» из «Таис». Все они впервые увидели человека своей расы, вернувшегося из-за границы, играющего на скрипке. Видишь, как горды мной и музыкой поверх голов белого люда в первых рядах, поверх головы белой женщины в дешёвом плаще и в красной шляпе. женщины, которая в общем знает, о чём эта музыка… Кто ты, дама?

Когда концерт кончился, даже некоторые белые пожали руку Рою и сказали, что всё было чудесно. Цветной люд сказал: «Парень, ты точно дока в музыке!» Рой только встряхивал их руки, и глаза его горели, и он сдерживал кашель. Боль простреливала ему плечи. Но он всё тянул свою джазбандовую улыбку, котоая так нравилась мечущим золото леди в европейских ночных клубах. И он каждому подавал свою лихорадившую руку. Белая женщина в красной шляпе ждала с краю толпы.
Когда люди поразбрелись от пюпитра, она подошла к Рою и пожала ему руку. Она заговорила о симфоническом концерте в Сент-Луисе и о том, что она — преподаватель музики, игры на рояле и скрипке, но у неё не было учеников, подобных Рою, который играет прекраснее всех в Хопкинсвилле. Рой смотрел ей в узкое, веснушчатое лицо и был доволен родственной душе. Он был рад тому, что ей нравится музыка.
«Это мисс Риз, — сказала Рою мать, когда они ушли. — Старая дева, музыкантша при белом институте».
«Йес, мэм, — откликнулся тот, — она знает толк в музыке».

VI.
В следующий раз Рой увидел мисс Риз в белой высшей школе вскоре после начала семестра. Однажды утром к нему пришла записка с просьбой сыграть на экзамене для старшекурсников. Мисс Риз обязалась аккомпанировать Рою. Дело выглядело так, что она была обязана повышать музыкальный уровень в Хопкинсвилле: она было рассказала своим студентам о Бахе и Бетховене и будет рада, если Рой посетит институт и сыграет музыку этих великих мастеров в присутствии молодых людей. Она выслала ему красивую записку на чистой белой бумаге.
Рой пошёл. Его мать думала о большой чести, оказанной белой музыкальной школой её сыну. «Эта мисс Риз — таки прекрасная женщина. — сказала ему сестра. — Она пригласила тебя в институт. Сколько я живу в Хопкинсвилле, негры там только в уборщиках, а я живу в этом городе давно. Пойди и сыграй им во славу Божью, братец!»
Рой играл. Но то был один из дней, когда горло его горело и пересохло, а глаза полыхали. Он кашлял всё утро, а в институте его пробрала испарина. Он играл плохо.
Но мисс Риз была более чем добра к нему. Она аккомпанировала Рою на пианино. И когда он кончил, она повернулась к классному собранию белых деток, развалившихся в креслах, и сказала: «Это искусство, моя дорогая молодёжь, это настоящее искусство!»
Студенты разошлись по домам и тем вечером рассказали своим родителям, как принаряженный ниггер пришёл в школу и сыглал массу пьес, не понравившихся никому кроме мисс Риз. Они ещё долго рассказывали, как она ухмылялясь до ушей и вослицала :«Чудесно!» И она даже низко поклонилась ниггеру, когда тот вышел вон!
Рой пришёл домой и слёг. Он то вставал, то лежал все эти дни, и всё время тощал и слабел. Бывало он сутками не практиковал. Часто он отказывался от пищи, приготовленной ему матерью, или от гостинцев сестры, приносимых ею с работы. Иногда он воспалялся затемно, одевался, надевал и жёлтые перчатки, и с тростью прогуливался улицами городка с десяти-одиннадцати вечера до часу ночи, после чего ложился в постель. Полночь в Хопкинсвилле была безлюдна. Но Рой годами работал по ночам. Теперь ему было трудно заснуть до утра.
Но однажды он вышел в свою последнюю ночную прогулку. Луна встала, и Рою не надо было зажигать масляную лампу чтобы одеься. Свет заливал его комнатку, и белое покрывало на кровати, скользил по чемоданам, яркими стикерами клеился на стены. Он скользил по шеренге пузырьков с лекарствами на столике. Но Рой зажёг свет, чтобы лучше рассмотреть себя в кривоватом зеркале гардероба. Прежде смуглое его лицо было пепельным. Шёки впали. Дрожа, он надел костюм, штиблеты и жёлтые перчатки и шляпу из мягкого фетра. Он взял и трость, да не по моде, а от слабости. И вышел в сияние осенней луны.
На цыпочках пересекая прихожую, он слышал сопение спящей на кушетке матери. (Та уступила ему свою комнату.) Дверь квартирки оставалась незапертой. Братья, подумал Рой, ушли гулять со своими подругами. Его сестра спала.
Улицы были очень тихи. Желтел подлунный туман, деревья отряхнули половину своей пожелтевшей листвы. Под сухим листопадом Рой шагал в центр города, дыша осенним, осиянным луной воздухом и вертя тростью. Ночь и улицы всегда улучшали его самочувствие. Он вспоминал бульвары Парижа и Унтер-дер-Линден. Он вспоминал тамошних голубей и напевая «Wien, du Stadt Meiner Traeume» («Вена, ты город моих грёз») Его память возвращалась к огнам и музыке европейских столиц. Всё было как сон, невозможный сон о Европе, думал он. У ма вообще не было денег. Её дети напрасно пытались отучиться в средней школе. В Хопкинсвилле не имелось учебного института для негров. У него был единственный шанс отправиться на Юг с минстрел-шоу, чтобы затем выучиться. Затем — один шанс уехать в Берлин с джаз-бандом. А после — его скрипка и заработанные им деньги для преподавателей музыки за границей. Джаз по ночаи и классика по утрам. Тяжёлый труд и тяжкая практика, пока его скрипка не запела так, что ни словом сказать. Музыка, настоящая музыка! Затем в Берлине к нему пристал кашель.
Теперь Рой в свете главной улицы миновал множество людей, но он не замечал их. Видел он только грёзы и воспоминания, и слышал музыку. Некоторые из горожан останавливались и с ухмылкой зырились на отлив европейского плаща на его стройной и смуглой фигуре. Молодой ниггер в штиблетах и с тростью в Хопкинсвилле, Миссури! Что за великая новость, а? Маленький мальчик, или двое, окликнули дерзво окликнули его :«Эй, паря!» Народ только посмеивался, комментировал и поругивался, и всё бы ладно, если бы увядшая женщина в дешёвом плаще и в красной шляпе, белая женщина, покинувшая аптеку в тот миг, когда Рой проходил мимо, довольно не поклонилась ему и не сказала: «Добрый вечер».
Рой опомнился, поклонился и кивнул в ответ, сказал «добрый вечер, мисс Риз», и обрадовался встрече. Забыв, что он не в Европе, Рой примоднл шляпу, снял перчатки и дал руку этой даме, знающей толк в музыке. Они обменялись улыбками, хворый цветной молодой человек и немолодая преподавательница музыки на свету главной улицы. Затем она спросила его, по-прежнему ли он работает над Сарасате.
«Да, — ответил Рой. — Очень занимательно».
«А вы слушали замечательную запись его вещей в исполнении Хейфеца?»
Рой только открыл рот, как заметил, что лицо женщины мигом поблёкло от ужаса. Не успев обернуться, он ощутил удар в челюсть кулака как тонна кирпичей. Словно молния разорвала его мозг, и голова Роя ударилась о край серебристой стеклянной витрины аптеки. Мисс Риз закричала. Тротуар наполнился молодыми красношеими хулиганами в фуфайках нараспашку с занесёнными для боя кулаками. Топла только что ввыввлилась из синема и заметила негра, беседующего с белой женщиной… негра, оскорбляющего белую женщину… напавшего на БЕЛУЮ женщину… НАСИЛУЮЩЕГО БЕЛУЮ ЖЕНЩИНУ. Они заметили, как Рой снял перчатки и поклонился. Когда первый удар настиг его и мисс Риз вскрикнула, толпа уверилась в том, что он было занимался с ней любовью. История его преступления ещё не миновала кромки, история о том, как он пытался изнасиловать белую женщину прямо здесь, на главной улице города напротив ярко освещённой витрины аптеки. Да, он покусился на неё! Йес, сэр!
И вот они сбили Роя с ног. Они топтали его шляпу и трость, и перчатки, и дюжина мужчин тянулась к ним, вожделея личной мести, и каждый хотел поднять Роя чтобы снова свалить его на тротуар. Они боролись за привилегию ударить его.
Лёжа, Рой смотрел на белый сброд. Его рот наполнила кровь, а глаза горели. Он не мог понять, почему мисс Риз на полуслове прервала речь о Сарасате. Теперь он узнал, что никогда уже не вернётся домой к своей матери.
Кто-то дёргал его за ноги. Кто-то плевал ему в лицо. (Похоже его старый коллега, музыкант Чарли Мамфорд.) Один клял его, ниггера, а другой бил ногами в бок. И все мужчины и мальчики на освещённой главной улице завизжали и заверещали как сумасшедшие, и зарычали как псы, и поволокли пинаемого ими тщедушного негра по городу в направлении леса.
Тедушный негр по имени Рой Вильямс почти захлебнулся кровью. А рёв толпы и топот их ног при лунном свете дробились на тысячу нот подобно сонате Бетховена. И когда белый народ оставил его совершенно нагое смуглое тело на ветке дерева на опушке леса, оно провисело там всю ночь подобно скрипке для игры ветра.

Ленгстон Хьюз
перевод с английского Терджимана Кырымлы (продолжение следует, ещё около 60% текста)
* 18 мая 1932 года по указанию президента США Г.К. Гувера в г.Вашингтоне была расстреляна демонстрация ветеранов Первой мировой войны;
** Диксилендом в народе зовут южные штата США;
*** небольшие декоративные деревья, завезённые из Азии и распространённые на Юге США;
**** плоды хурмы (южн. диал.)