* * *
Никола Вапцаров, «Рокотная волна». Пьеса (отрывок 1)
Действующие лица:
Борис Попов, 55-ти лет, директор кожевенной фабрики;
Елена, 48-ми лет, его жена;
Лилия, 20-ти лет, их дочь;
Андрей, 28-ми лет, их сын;
инж. Романов. 50-ти лет, заведующий технической службой на фабрике;
председатель управляющего совета, 53-х лет;
Жорж, 21 года, его сын;
Мира, 25-ти лет, учительница игры на фортепиано;
Сираков;
Боев, фабричный механик;
некий фаэтонщик (извозчик);
служанка Поповых;
врач, 30-ти лет;
рабочие.
Замечание: Некоторые действующие лица могут быть подменены свободными в данный момент актёрами.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Большая комната в доме Поповых. Посреди — большой стол с альбомами и вазами. В каждом углу — высокие столики со статуями различной величины. Стены со вкусом украшены множеством картин. Мебель богатая и новая. Дверь слева. В глубине — большая двустворчатая дверь. Она отворена и за ней видна веранда. Слева в стороне — скульптура понурого, обременённого жизнью старика. Справа — пейзаж бурного моря. Дальше в стороне — большие окна с поднятыми гардинами. В низ виден цветущий сад. Примерно в трёхстах метрах — высокая бетонная фабричная труба. Ясное весеннее утро. На сцене Лилия в белом платье с вымокшими от утренней росы лодыжками. Она самозабвенно собирает букеты. Сразу после подъёма занавеса входит Елена Попова в утреннем платье, несколько не по её годам.
Первая сцена
Елена. Лили, ты уже здесь?
Лилия. Да, матушка.
Елена. Андрей пока не встал?
Лилия. Ещё рано.
Елена. Какой-то фаэтонщик спрашивает его.
Лилия. Фаэтонщик: Почему именно фаэтонщик?
Елена. Не знаю. Он уже час дожидается.
Лилия. Интересно. (Перебирает белые цветы, которые оставила себе.)
Елена (видит вымокшие ноги Лилии). Ах, боже мой, что это, Лили? Зачем ты всё время желаешь рассердить меня?
Лилия. О, матушка, сегодня я чувствую себя весенним жаворонком. Хочу взлететь ввысь и… петь… петь. А что ты думаешь обо мне? Зачем? Зачем ты сердишься, матушка? Разве при таком ясном небе тебе не хочется петь? И затем… во-вторых… Почему именно теперь тебе хочется сердиться? Ведь он вернулся, он — блудный сын, твой сын, матушка!
Елена. Ну вот, ты спекулируешь и значит не глупа, видно ты способна меня понять. Ноги твои просто вымокли.
Лилия (смеётся). На чём я спекулирую?
Елена. На том, что Андрей здесь. На том, что сегодня в нашем доме праздник.
Лилия. Но, мамочка, и я хочу участвовать в этом празднике, разве я не сестра брату? Видишь, сколько красивых цветов… «белых как детская душа». Помнишь, как прежде покинуть нас, задолго до своего ухода, он так говорил?
Елена. Да, да… он так говорил. Когда-то очень давно… может быть, под влиянием романов, или...
Лилия. Ты думаешь, что от романов? Правда? Нет, не может быть! Ешё тогда он выглядел самобытным, не похожим на других. Я была маденькой, ничего не понимала в его чудачествах, но затем, теперь, я кажется нашла мотивы всех его поступков, в целом… как внутреннего бунта… непримиримости… (Перестаёт перебирать цветы). Разве они (показыват на статуи), и они из романов? Помнишь, когда к нам приходили скульпторы, а один с таким удивлением качал головой и говорил: «Ну-ну, какое чувство крастоты… но нет системы»...
Елена. И кажется с тех пор твой отец подобрел к нему. В его сердце убавилось и гордости. Он даже искал оправдания поступкам Андрея.
Лилия. Неужели отец простил его, мать?
Елена. Думаю, да. Думаю, что он окончательно простил его. Восемь лет прошло с тех пор… Восемь лет...
Лилия. Восемь лет… А ты помнишь, что вы никогда не говорили о нём? Словно он умер… Настолько ли тяжек его грех? Правда, что он был мёртв для вас — для тебя и батюшки? И после амнистии вы не искали его. Словно вы не простили его.
Елена. То, что сделал Андрей, не прощается. И ты не знаешь обстоятельств. Ты напрасно винишь нас. Твой отец был уволен из пароходной компании и мы целый год суетились без места. Мы отказывали себе в самом необходимом. Вся наша одежда — даже старая, оставшаяся от моего отца — износилась, и нам стыдно было показаться на людях. Я не могла принимать знакомых — в доме не осталось стула, который бы не рвал одежду сидевшего. Мы многим пожертвовали. Я ещё старательно сохраняла лицо, но чувствовала, как внутри меня всё рушится, и думала, что мы обязательно пропадём.
Лилия. Да-да, «обязательно пропадём»… а затем?
Елена. Затем… случайно к нам зашёл г-н председатель, г-н Бурмов, друг твоего отца, представь себе, его одноклассник. Он пригласил его сюда и мы наконец стабилизировались.
Лилия. И снова только внешне, правда?
Елена. Почему? Теперь мы демонстрируем то, что имеем. Но всё проходит. Он снова с нами. Мы простили ему всё. Молодости легко прощается. Разве материнское сердце не отходчиво?
Лилия. Не разве ты не видишь, что вы припозднились, матушка? Ты не думаешь, что многие горожане давно простили его?
Елена. Которые? Те, кто оправдывал его? Они ведь расценили поступок как проявление молодецкой удали, а не, скажем так… политическую акцию. Ответь мне, знает ли кто мотивы поступка Андрея? Способна ли мать обезумевшего ребёнка простить его?
Лилия. А как ты думаешь, почему он метнул бомбу? Кто его надоумил? Кто виновен?
Елена. Больше всего твой отец.
Лилия. Батюшка?!
Елена. Да, поскольку он позволял ему читать всё. И дружить со всеми, думая, что так Андрей самостоятельно оформится и лично выберет свой путь.
Лилия. Он выбрал свою дорогу — и вы прокляли Андрея.
Елена. Но что мы могли сделать? Разве не законно его преследование, разве его не осудило общество — не безграмотные, а начальство и интеллигенция? Мы его простили. Чего ещё ты хочешь? Он опять с нами — и солнце родительской любви снова согреет его.
Лилия. И ты называешь это любовью?! Да, да, любовь… своего рода любовь. Скорее честолюбие.
Елена. Почему честолюбие?
Лилия. Почему? Потому что вы оставили его статуи пылиться, пока тот скульптор не сказал вам, что любой отец и каждая мать должны гордиться таким сыном — и вы устроили выставку. Мать, ты разве не понимаешь, что вы крайне несправедливо отнеслись к Андрею?
Елена. Мы его простили. Чего ещё ты хочешь? Пусть он теперь довольствуется уютом и свободой творчества. Я его словно вижу наяву сидящим на кресле и созерцающим утро сквозь тонкие гардины, словно ищущий в трепетной атмосфере свои образы.
Лилия. Ну вот, смотри как красиво ты его нарисовала! Но я боюсь… А ты боишься, мать?
Елена. Чего?
Лилия. Я боюсь, что может быть Андрей ненавидит эти гардины и кресла, ради которых мы пожертвовали им. И ещё… я боюсь его речей. Но от этого надо избавиться… Надо (Порывисто). Взгляд Андрея не лжёт. Он увидит, мать — и тогда?.. Что тогда?!..
Елена. Дитя, ты бредишь, ты страшно преувеличиваешь. И куда делось твоё настроение жаворонка? Зачем ты щебечешь? Что именно не в порядке?
Лилия. Ах, мать, дело в том, что не всё ладно. В порядке только внешность, а внутри такой хаос. (Пауза.) Прежне никто ничего не замечал, или мы внушали себе, что всё в порядке. Мы хотели внешне тихого, счастливого тока жизни, и… размазывали её. Надеялись убрать трещины. И вот вернулся Андрей… я радуюсь и дрожу. Он словно принёс огромное солнце. Новое тепло испаряет иллюзии нашей благополучной жизни.
Елена. Ты высокопарно фантазируешь. Андрей вернулся, поскольку он поумнел. Теперь он будет строить, а не разрушать. В чём мы виновны перед ним? Разве я когда-нибудь его ненавидела? Способно ли ненавидеть сына материнское сердце? Правда, нам пришлось притвориться… что мы очень сожалеем о случившемся, поскольку нам надо было оздоровить свои общественные связи, иначе бы ещё долго не добились того, что имеем теперь. Ответь, как нам было иначе? Ответь, хорошо ли поступил Андрей?
Лилия. Ах, матушка, матушка… Я же не говорю, что Андрею надо было метнуть бомбу в храм, или куда-то ещё, но… разве только ради «начальства и интеллигенции» вы тогда выразили своё неодобрение его поступком? Я же не говорю, что вы негодовали, возмущались святотатством, поруганием вашего храма, что негодовали… Возмущались — да, но значило ли это, что вам надо было забыть его?..
(В это время заметно взволнованный БОРИС ПОПОВ пришёл и стоит слева. Он поворачивается и незаметно уходит.)
… вот в чём ваша вина, вот чему нет прощения.
Елена. Ты сама не своя. Андрей нас обвинит? Уф-ф-ф-ф… Не для того вернулся он под родительское крыло. И мы распахнули ему навстречу свои сердца. Мы ни в чём не виним его, и он нас не винит.
Лилия. Значит, ты чувствуешь, что не всё было как надо. (Как бы себе) «Мы ни в чём не виним его, и он нас не винит». (Пауза. Затем Лилия повышает голос). Хорошо, если Андрей согласен на компенсацию, пусть. Но почему мне кажется, что он непременно захочет что-то изменить здесь?
Елена. Что изменит Андрей? Что ему здесь не понравится? Я не вижу.
Лилия. Да, может быть, может быть… И наконец, он возможно сам изменился. Правда, матушка, возможно он изменился. Но мне хочется увидеть его прежним. Ты знаешь, я привыкла видеть его в ссылке с растрёпанными ветром волосами, с молотком и долотом в руках, ваюящим и разбивающим всё, что ему не нравится. Остался ли он прежним? Не знаю. Станет ли он говорить о том, что другие видят и умалчивают? Смог бы он, ах, сумел бы!.. Как светло, как красиво станет здесь, мать!
Вторая сцена
Входит Борис Попов, побледневший и взволнованный.
Попов. Он встал?
Елена. Кто?
Лилия. Андрей, батюшка?
Попов (раздражённо). Кто ещё, конечно Андрей.
Елена. Зачем ты сердишься? Сегодня как нарочно вы все настроены непонятно как.
Попов. Настроены?.. Хм… это не просто настроение, а нечто большее...
Елена. А что? И к чему, прошу тебя, эти трагический мины? Ведь сегодня у нас праздник?
Попов. Лили, поди посмотри, встал ти он. Мне невыносима неопределённость. Надо наконец определиться!.. Всё в этом доме чертовски расшатано, и надо навести порядок. Всему своё место. Всему… И Андрею тоже.
Елена. Как, и Андрею ?
Попов. Да-а, и Андрею! Потому что мы поныне не знаем, какое место уделим ему здесь.
Лилия боязливо уходит.
Елена. Господи, господи… что происходит, что происходит?...
Попов. Ты только что сказала, что сегодня праздник. Ты сама веришь в это? Не опасаешься чего? Знаешь ли ты нынышнего Андрея? Покаялся ли он? Наконец… наконец, если покаялся, не винит он ли нас? Э-э-э, с такими вопросами нам не до праздника, верно?
Елена. А разве не праздник?
Попов. Какойпраздник, если ты боишься чего-то? Мы на испытании… Как когда-то там, в море, при шторме… (В забытьи и внушительно.) Ах… Девятый вал, девятый вал...
Третья сцена
Из сада слышен раскатистый смех инженера Романова: «Ха-ха-ха-ха. девятый вал, девятый вал… ха-ха-ха!.. Морские воспоминания, дорогие мои..., ха-ха-ха!...». Попов уходит на веранду, а Елена подступает к левому окну.
Елена. Г-н Романов, зачем вы не входите? Милости простим, пожалуйте к нам, вы пришли вовремя и к счастью. Первый гость. Заходите, вы нам ко столу.
Инж. Романов (извне). Понял, госпожа моя, благодарствую. Но после. Борис, прошу тебя, сойди, мы перекинемся парой слов..
Елена. Вы так спешите?
Инж. Романов. Снова неприятности… Разве вы не знаете: мы шажком — они бежком.
Попов. Сейчас, погодите-ка, Романов. (Возвращается. Идёт медленно. Посреди комнаты он останавливается, чём-то думает, затем уходит.)
Пауза
Лилия (в дверях). Андрей, скорее, скорее. (Входит.) Мама, сейчас он придёт. Завязывает галстук! Уф-ф-ф-ф, да ещё какой!.. Пресдтавляешь, я попросила его надеть один из отцовских, а он не желает.
Елена. Не желает?
Лилия. Да. Он говорит, что и без галстука ему прекрасно.
Елена. Я вечером не смола рассмотреть, как он выглядит. Лили, он сильно измучен?
Лилия. Дальней дорогой?
Елена. Нет, жизнью там. Наверно, нелегко ему жилось на чужбине безо всякой поддержки.
Лилия. И я как подумаю, мать, о нашей устроенной жизни за эти годы, и о своем беззаботном пребывании в пансионе… в то время, как Андрей может быть страдал от голода и ...
Елена. Да, плохо ему было, хоть и по своей вине. Трудно страдать.
Лилия. Мать, а теперь ты начинаешь.
Елена. Нет. Довольно. Забудем плохое. Мы отслужим панихиду по прошлому чтобы зажить праздником настоящего.
Лилия. Мы всё отслужим панихиду, мать?
Елена. Конечно все.
Лилия. И настанет прекрасное время. (Невольно.) Будет ли хорошо нам? Скоро я буду сносно играть на пианино, а Андрей продолжит ваять. Теперь наверное он многому научился и нашёл свой стиль. А о панихиде очень хорошо сказано. Мы все отслужим панихиду по прошлому чтобы зажить праздником настоящего. панихиду по всему плохому, чтобы блеснули лучи… лучи… Да, да, она стала бы действительно радостной панихидой.
Четвёртая сцена
Входит Андрей с решительным выражением лица. Очень усталый, он тем не менее весь сияет от творческой бодрости.
Андрей. О-о-о, как страшно пахнет ладаном. (Принюхиваясь, он строит потешную мину.) Доброе утро.
Елена и Лилия удивлённо нюхают.
Елена. Ладаном?
Лилия. Ладаном?!
Андрей (смеётся). Да, где панихида, там фимиам, правда?
Лилия. Ти шутишь, а мама так красиво выразилась… И я верю. А ты веришь? Теперь всё переменится и завияет солнце в наших окнах.
Елена.(с опасливой нежностью). Довольно, Лили, ты не даёшь ему высказаться. Ну, говори, как ты поживаешь, моё потерянное дитя?
Андрей. Великолепно! Здесь очень приятно. Как сияет небо!.. И если бы не такой обволакивающий уют, моё сердце может быть совсем распахнулось.
Елена. Зачем ты ставишь такое условие?
Андрей. Зачем? Но… это затем… позже… Кто знает, может быть я ещё не привык. (Ходит по комнате.)
Лилия (неожиданно порывисто). Андрей, расскажи что-нибудь.
Андрей. Что?
Лилия. О себе, где был, что делал.
Андрей. Хм-м-м… это длинно, очень долго. (Рассматривая статуи.) Вы всё храните эти вещи?
Елена. Как нам их не беречь? Они наша гордость.
Андрей (остановился перед «Обременённым»). Он такой сутулый… смиренный!.. Человече, носить тебе бремя, пока не помолодеешь ты и в глазах твоих не блеснёт искра…
Лилия. Ты ещё работаешь, Андрей?
Андрей. Разумеется я работаю, иначе мне придётся нищенствовать.
Лилия. Нет, я хочу сказать, ты ещё ваяешь?
Андрей. Бывает, когда хлеба мои скудеют. Тогда я делаю статуэтки для какого-нибудь уличного торговца. Но в большинстве случаев я делаю макеты машин.
Лилия. Машин?
Елена. Вот как?
Андрей. Похоже вы не знаете, что я изучаю механику.
Лилия. Андрей, откуда у тебя такая странность? Значит, оставил скульптуру ради каки-то машин?! Ну и конечно из этого ничего не выйдет, ведь так?
Андрей. Как «ничего»?...
Лилия. Конечно. Если бог окрылил душу человека, устремио её вдаль и ввысь, сказал ей «лети!», а человек сходит «вниз» чтобы зажить с машинами, то из этого как правило ничего не выходит.
Андрей. И как назло главный акцент на «ввысь» под влиянием земного притяжения. Особенно в наше время человек не можел летать, чтобы не упасть. Верно поэтому несколько поколений подряд обязаны меньше летать и старательнее обживать свою грешную землю, чтобы дети их смогли затем свободно летать высоко вверх. Но вы не беспокойтесь, у меня остались и жажда, и умение ваять. Да, пусть и несколько иные, вопреки тому, что я — инженер-механик.
Лилия (с разочарованием). Ты — инженер-механик?
Елена. Как, и ты уже дипломировался? Ты уже инженер?
Андрей. Да. Что тут удивительного?
Лилия. Но, братец, ты ведь не бросишь скульптуру ради машин? Правда ты продолжишь начатое? Я столько лет мечтала, что ты вернёшься и снова примешься за ваяние… и вот…
Елена. Лили, разве он только что не обещал нам?.. Он ведь сказал, что осталась жажда. Андрей, как я счастлива, что ты выплыл! Знаешь, мы боялись, что ты погибнешь. Мы боялись, что, привыкший к крайностям, ты сломаешь себе голову под влияним тёмных сил. Слава богу, ты вернулся… со знаниями, при звании, с опытом. Пусть они говорят! Инженер-механик!.. Где ваш отец?! Небо было облачным — оно проясняется. Дети, я вас ненадолго оставлю. Желаю выйти… Я так радуюсь. Наверное, вы успели проголодаться… я тотчас накрою стол… быстро… Ах, инженер-механик… (Уходит.)
Андрей. Куда ушла мама?
Лилия. Верно мать распропагандирует тебя как инженера. Не понимаю, чему она рада. Я отнюдь.
Андрей. Ты не поняла? Интересно, а мне кажется, что я постиг. Она бы радовалась куда больше, если западные газеты хвалили меня как скульптора. Тогда инженер остался бы в тени. Но дело в том, что дипломированный инженер для общества весомее мамы скульптора.
Лилия. Да, мама немного практична. Ты не серди её, Андрей: она… болеет за тебя...
Андрей. И за свою гордость, правда?
Лилия. Зачем ты дразнишься?
Андрей (смеётся). Вот как? Сильно дразнюсь?
Лилия. Тебе не надо так спешить. Сегодня я желаю радости. А ты не замечаешь цветы, Андрей? На заре я рвала их для тебя. Твои «белые цветы, как детская душа».
Андрей (приближается к ней и обнимает её). Спасибо тебе, Лили. Я и теперь очень люблю цветы вопреки тому, что мало времени у меня было любоваться и думать о них.
Лилия. Ты знаешь, как красиво поле рано утром?! Мы ещё часто будем ходить им, ведь так, Андрей? И тогда… ты впитаешь из него все соки — юности, нежности, аромата — и будешь ваять.
Андрей. А работа?
Лилия. Как?
Андрей. Всё-таки надо кому-то работать, чтобы мы с тобой спокойно могли совершать наши весенние прогулки, рвать цветы ( с иронией) «белые как детская душа» и ваять.
Лилия. Зачем ты иронизируешь над этой фразой? Разве ты забыл, что она твоя?
Андрей. Моя ли? Да, действительно забыл.
Лилия. Зачем? Тебе неприятно её авторство? Я её нахожу истинно красивой.
Андрей. Дело в том, что она не правдива, чего я не замечал раньше.
Лилия. Разве нельзя сравнить белые цветы с душой детки?
Андрей. Внешне нельзя. Представь себе бегущего мальчишку-газетчика с окурком, нет… лучше, ваксаджийчика (чистильщика сапог, — прим. перев.), зябнущего зимой на тротуаре: его просящие глазки, дрожащее тельце, посиневший рот… Как, Лили, бела душа этого ребёнка?
Лилия. Какой ты… везде усматриваешь чёрную сторону.
Андрей. Напротив, знаешь ди, без скептического взляда на жизнь, без веры в звезду страждущих я бы давно кончил с собой.
Лилия. Кончил! Зачем?
Андрей. Эх, тяжко мне о том глаголить… Трудно мне пришлось там, где в одиночку не вынести. Но другие смелели.
Лилия. Которые другие?
Андрей. Те, кто работал и голодал заодно со мной.
Лилия. И все они верили?
Андрей. Да, все. Неверившие погибали.
Лилия. Ах, как прекрасно верить! Знаешь, Андрей, я иногда боюсь. Чего? Не знаю. Но тперещу в смутном ужасе. А иной раз верю. И кажется мне, что свет озаряет мою душу, что «красивое» близится ко мне и вот расцелует моё лицо как весенний ветер. И я жду… часто жду вот так, зажмурясь...
Андрей. Дело в том, что ни один из нас не ждал с закрытыми глазами. Мы верили в «хорошее», или в нечто «лучшее», и стремились к нему со всей молодостью в наших душах. Мы стремились к нему с умом, с силами, со всем. И чем пуще сгущалось страдание, тем настойчивее, даже наглее становились мы. Ведь в отчаянии, в общей безысходности ты вправе выбрать самый крутой путь.
Лилия. В минуты «когда страдание сгущалось», как ты говоришь, ты не пытался любить, не думал о прекрасном?
Андрей. Зачем?
Лилия. Ну… для облегчения.
Андрей. Когда у тебя нет хлеба, что толку? Любить это красиво, но там не было времени и на это. (Пауза.) Да, а ты любишь?
Лилия. Я?.. (Нерешительно.) Да… зачем таить от тебя, Андрей? И без того я бы призналась. Наконец, и ты бы заметил. Он очень красивый! Знаешь, Андрей, мы скоро обручимся.
Андрей. Это он тебе сказал?
Лилия. И он, и мама, и г-н председатель.
Андрей. Какой председатель?
Лилия. Председатель компании (акционерной компании, «дружества», — прим. перев.) Он — главный акционер фабрики.
Андрей. Хм-м-м, значит и акциями будет скреплён ваш союз?
Лилия. Мой жених — его сын. Ты ещё не знаешь?!
Андрей (удивлённо и с отвращением). Его отец?! Что вы устроили?! Красиво завертели!
Лилия. Андрей… что ты хочешь сказать?
Пятая сцена
Входит Елена.
Елена. Я забыла сказать тебе, Андрей: какой-то фаэтонщик настойчиво ждёт уже больше часа и хочет видеть тебя. Ты спустишься вниз?
Андрей. Пусть он зайдет сюда.
Елена (неохотно). Хорошо, как желаешь. (Выходит и зовёт во дворе: «Мария, пусть он поднимется!» Голос служанки: «Госпожа, да он вымажет».)
Андрей (беззвучно и с болью смеётся) «Вымажет»… Да здесь и без того порядком измазано. Не могу понять, как вы смотрите в глаза друг другу. Или вам не стыдно?
Лилия. Андрей, Андрей… кого ты осуждаешь, в чём я виновата?
Андрей. Ты? Да, может быть ты и невиновна, поскольку молода и выбираешь свою дорогу. Впрочем, зачем я впутываюсь, если восемь лет моей жизни протекло мимо? Кто дал мне право преображать эту жизнь? Смею ли я?
Входит фаэтонщик.
Фаэтонщик. Простите. (Скидывает шапку и держит её двумя руками впереди себя.)
Андрей. А-а-а, это вы?
Файтонджията. Ы-ы-ы… вчера сталась неразбериха с деньгами, которые вы мне дали. Ночью невозможно было разобрать. Люди мы, кричу я, ошибочка. Я служанку просил, чтобы вы сошли, так лучше.
Андрей. Неужто я вам недоплатил?
Фаэтонщие. Да если меньше — нет, я бы не напросился, ладно уж… Милостиво бы простил вас. Знаете ли, я старик, потребности мои невелики.
Андрей. Ладно, старче. Говори, какая ошибка вышла — и мы поправим дело. Наконец… брось ты это. Правда-кривда, пускай себе, а скажи мне, в чём ты виноват?
Фаэтонщик. Да во всём. Кто знает, правда ли, кривда? Видишь чёрное, а с другой стороны оно выходит белое. Глаза мои слабы стали. Помотрел я на вас и принял за чужого, и затрещал как сорока о том что было и чего не было. Что с простака взять? Мало-много я, старый человек, знаю, что в наше время честь блюли так, а ныне — этак. Что госпожа ходила с господином председателем, прогуливалась — что с того? — теперь все так делают…
Лилия смотрит на него бледная и удивлённая. Андрей смущён.
Андрей. Оставь это… Пустяк...
Фаэтонщик. А ещё прошу вас, не замечайте перегар. А то я малость ракии дёрнул, а она, пустая, язык развязывает. Пьяный как рваный мешок. Мне только добро от фабрики, а я вот наговорил насчёт хозяина — и он может выгнать моего сына. Дык… очень вас попрошу...
Андрей (хлопает его по плечу и подаёт ему сигарету). Не зажги. Ведь ты куришь? А что насчёт денег?
Фаэтонщик (суёт сигарету себе за ухо). Благодарствуем. Так вот… о деньгах — ничего. Я только того… Уж как… (Умоляюще смотрит на Андрея.) Премного прошу вас… С богом. (Бурча под нос, выходит.) С простака что взять? Он только беду себе на голову выкликает.
Пауза.
Лилия (взволнованная). Значит, знаешь?.. Оттого и возмутился?.. Андрей, поэтому ты вознегодовал, когда я призналась тебе в любви к Жоржу?...
Андрей. О, речь идёт о том Жорже?
Лилия. В чём он виноват, за что ты его ненавидишь?
Андрей. Отнюдь. Я просто удивляюсь, как вы, ради веры своей отрёкшиеся от меня, теперь способны жить вместе, словно ничего между нами не было.
Лилия. Андрей, я дрожу и радуюсь… Ты знаешь почему? Сегодня ты переменишь всё. Ты ради этого пришёл, правда?.. Чтобы переменить всё. Чтобы согреть этот дом… Я слабая, Андрей, что я? Я даже не виду, что требует перемен, кроме обстоятельств моей любви и преграды между мной и мамой, которую я чувствую благодаря своей женской интуиции. А ты сильный, Андрей. ты преобразишь невыносимое. ты разрушишь преграды…
Андрей. Я разрушу преграды? Хм-м-м… было бы очень хорошо. Но преграды крепит самый богатый человек в городе — председатель компании, главный акционер фабрики. Какая польза стать Стокманом, если останутся мерзавцы Мюлтала. (Стокман и Мюлтал — герои пьес Г. Ибсена, — прим. перев.)
Лилия. И что?.. Всё-таки нечто должно произойти. Ты пришёл дабы сказать нам, что здесь гнило. Мы знали это, но не обращали внимания. Ну же?.. Разве ты ничего не дашь нам, Андрей?
Андрей. Вам я? Едва ли. Что я могу вам дать? Не приди я, вам было бы лучше всего.
Шестая сцена
Входит скромно одетая Мира с интеллигентным, но усталым лицом.
Мира. Доброе утро, Лилия. Сегодня мы играем?
Лилия. Доброе утро, Мира. Ах, сегодня мы едва ли сможем. Вчера вечером вернулся мой брат, и я не хочу расставаться с ним. Андрей, это моя учительница музыки.
Андрей (кланяется). Я думал, что едва ли найду тут человека, играющего на пианино.
Мира. Почему?
Андрей. Кто знает, такая моя придумка. Мне кажется, что в городке с несколькими фабриками музыка мало популярна.
Мира. Вы правы. Здесь живут в основном рабочие, а у мещан мало времени для музицирования. Иные находят себе, если можно так выразиться, более радикальные развлечения… А вы любите музыку?
Андрей. Я люблю любое искусство, если оно даёт мне жизненный импульс.
Мира. Вот как? Тогда зачем вы вернулись? Правда вы сможете ужиться с нами?
Лилия. Мы-то ужились!
Мира. И всё же. Какой импульс возможен здесь? Я наслышана о вас. Вы знакомы мне по вашим скульптурам. Входя к вам, я ненароком услышала последние ваши слова. Чем вы займётесь? На взлёте вы сломаете крылья.
Андрей. Вы явно переоцениваете меня. Прежде всего я не собираюсь летать. У меня довольно дел на земле.
Лилия. Мы будем ваять, правда, Андрей? Ты станешь созецать даль в окнах и, как сказала мама (подходит к окну), «будешь ловить свои образы в дрожащем воздухе».
Андрей. Ты слишком нетерпелива. И зачем мне ловить образы в воздухе, когда на земле их достаточно?
Мира. Вы заметно измучены — подолгу голодали?
Андрей. Мне неприятна эта тема. Зачем вы спрашиваете?
Мира. Зачем? Если вы останетесь тут, то может быть совсем пропадёте. Я составила представление о вас, но похоже вы его разбиваете. Я думала. что вы зажжёте огонь выношенной вами в душе искрой, а оказывается, что жизнь утомила вас. Лучше уйдите. Я боюсь за вас, уйдите!..
Лилия (испуганно). Батюшка!...
Андрей. К чему этот вскрик?
Лилия. Не знаю… Может быть я боюсь внезапно полетевших в будущее часов. Андрей, прошу тебя, не будь таким непримиримым. Не спеши, прошу тебя, Андрей, не торопись… (Театрально.) Я очень люблю тебя, Андрей… и ты меня любишь, правда? Не торопись… у тебя есть время… Ну вот, ты помедлишь?
Андрей. Что происходит с тобой? Чего ты пугаешься? Конечно, у меня есть время.
Лидия. Они скоро придёт и… вы начнёте… И по нему я сильно страдаю, Андрей… Поверь, он очень добр… А все мы тут связаны, все мы… Погоди, не спеши…
Мира. Тебе нездоровится. Лилия, лучше уйдём-ка. (Хватает её за руку и тянет за собой.)
Лилия. Нет, ничего… Мира, пойдем-ка поиграем… Ты исполнишь ту легенду, как она зовётся?.. Ах да, «Предвесна». О северянке, которая истово ждала весны, но первый весенний ветер снёс лавину, засыпавшую её в хижине…
Седьмая сцена
Медленно и шатко они уходят. Минуту Андрей стоит один, задумавшийся. Затем он энергично машет рукой. Входит Борис Попов.
Попов (взволнованный). Ты один?
Андрей. Да, только что вышла Лили с учительницей.
Попов. Так-то лучше… Я хотел поговорит с тобой наедине.
Андрей (собранный). Нелишне.
Попов. И я думаю, чем скорее тем лучше. Надо прояснить горизонт пока не грянула буря.
Андрей. Ты ещё не забыл свою морскую термонологию. Только не радо ли дождаться бури, а затем всё само прояснится? Попов. Андрей, не играй словами. Я всегда был радикален. Компромиссы никогда не были присущи мне. Твое место в этом доме после возвращение тебе не определено. Это чувствуют все. И поскольку мои мускулы ещё не ослабли, я первый обязан пуститься в открытое море.
Андрей. Дело не такое рисковое, каким ты его представляешь. Вопрос сводится к тому, останусь ли я здесь, или нет. И первое, и второе не страшно. Вы неплохо жили без меня восемь лет, так что прекрасно могли бы жить и впредь.
Попов. Оставим дилеммы. И без того нам следует поторопиться. Скоро к нам придут председатель и инженер Романов. А ждать дольше у меня нет сил, не могу. (Отчаянно.) Зачем ты это сделал, Андрей?
Андрей. Зачем я метнул бомбочку? Почему такую маленькую? Поскольку силы у меня были — щепоть пороху, а сознание — туман.
Попов. Кто надоумил тебя осквернить веру стольких поколений; что толкнуло тебя к поруганию единственного и незаменимого, к чему мы обращаемя в самые критические минуты?
Андрей. Нет, я не желал поругания вашей веры. Напротив, я хотел очистить её. Тогда я наивно верил, что некий громкий протест способен преобразить всё. А было не так. Затем с каждым днём мои иллюзии умирали одна за другой. И ныне я уже не намереваюсь чистить то, во что вы верите. Это бесполезно.
Попов. Очищение… тебе «чистить» нашу веру? Зачем? От чего? Хорошее дело!.. Горели свечи… Сотни обращённый к небу душ ждали воскрешения Того, Кто выносил в себе любовь к человечеству… И когда священник молвил «Христос воскресе!», всершилась твоя игра в «очищение» народа. Один обезумевший тогда ребёнок и ныне напоминает о твоём «причастии».
Андрей. Конечно, плохо, что из-за меня обезумел ребёнок. Прервать нормальное существование только что начавшейся жизни… Нехорошо… Но тогда мы все были обезумевшими, или нет — гипнотизированными.
Попов. Все?! (Раздражённо.) Неверно, я никгда не был под гипнозом! Я всегда смотрел открытыми, моряцкими глазами. Море никогда не терпит лунатиков.
Андрей. Впрочем, далеко не все. Были и те, которые видели, но молчали, поскольку им так было удобно. Другие не смели. Я был моложе всех, самый порывистый — и не стерпел...
Попов. Да… не стерпел… и всё же начало не ясно. Что тебя толкнуло?
Андрей. Погоди, погоди, вот я скажу тебе… Дай мне собраться с мыслями. Я ничуть не оправдываюсь… В начале каторги я долго думал об этом. Поначалу всё было как в тумане, но затем мало-помалу мои мотивы прояснились. Я понял, что мне не надо было так поступать. Самая большая моя ошибка в том, что люди не знали, зачем я это сделал. Иначе в принципе я был бы прав.
Попов. Не понимаю. Прав?!.. Почему прав?.. В чём были виновны присутствовавшие в храме, погубленные тобой? В чём был виновен ребёнок?...
Андрей. Ребёнок ни в чём не виноват. Но другие всё же были виновны, поскольку не видели… И выбрав ту ночь, я верно желал их прозрения. Именно этого я хотел, или нет — точно и поныне не могу сказать, но иначе быть не может. Впрочем, я совершенно ясно помню, что моя бомбочка предназначалась священнику.
Попов. Священнику?!
Андрей. В этом вся наивность.
Попов. Андрей, ты пока не избавился от гангрены, совратившей тебя. Послушай меня, сегодня мы трудимся, желая воздвигнуть крест над пропастью. Довольно! Будь конкретен! О каком причастии ты бредишь?!
Андрей. Я не брежу. Картина прошлого словно оживает передо мной. Помнишь, как за десять дней до Пасхи они повесили одного? Болтали, что предателя. Зачем, что его толкнуло? Общество обычно не ищет сложных мотивов. Я помню последний момент: священник приближается к нему для последнего причастия. В этом всё! Именно тогда меня осенило. Надо было ему причащать обречённого? Он исполнил обряд с совершенным равнодушием, подобно венчанию. Он оказался приспешником убийства. Он совершенно вписался в официальную процедуру. С диким взглядом у виселицы стоял смертник, коему оставалось несколько минут жизни. Он совершил преступление. Но следовало ли религии участвовать в санкционированном убийстве? И если суд пожелал посредством убийства избавиться от опасного человека, то разве религия открыла ему врата рая? Отнюдь. В этом случае налицо противоречия между судом и релилией, но ясно, что они не имели права. Суд убил согласно строгим законам, которым сотни лет. И страшно то, что он убил человека с умыслом, что совершил злодеяние, выписанное в тысячах томов, а религия не протестовала. Напротив, она присоединилась к процедуре, выдав суду индульгенцию.
Попов. Разве не нужно было облегчить ему последние минуты?
Андрей. Но почему последние? И ещё, с какой верой он принимал своё последнее причастие? С мертвцки побледневшим лицом. И я убеждён, что убей его, или расстреляй в ту минуту, он не ощутил бы никакой боли, настолько призрак виселицы владел смертником.
Попов. Но ты восстаёшь с убийством против убийства. Где логика? Значит, ты всё-таки был слишком молод и порывист. Значит, у тебя не было права.
Андрей. Да, да… слишком молод… Но мой метод оказался плох не из-за его жестокости, а потому что он не вызвал никакого отклика. Кто понял тогда мою обиду? Никто. А её нужно было понять. Её… Теперь я бы не поступил так. Я бы сначала растолковал людям пользу от своего будущего поступка. Я бы увлек их на то же, своим примером — вот это другое дело.
Попов. А знаешь ли ты, в какой критический момент увлекло нас твоё «причастие»? Знаешь ли ты, что если не председатель, мы бы пропали?
Андрей. Возможно. Но насколько я понял, мой поступок был честным. А этот «председатель»… я и дня с вами не пробыл, а постоянно слышу о нём. (Нарочито.) Каков благодетель??
Попов. Довольно, Андрей, ты всё торопишься, остынь. Чем ты думаешь тут заняться?
Никола Вапцаров
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
