Вечером 

Из растуманов перлы вырастают.
Внезапно важность видится в невзрачном.
Уж в небе зелень, в небе непрозрачном
там, где холмы вслепую путь пытают.

Деревья-рвань гуляет как попало.
Упитые луга по кругу реют,
долины всё седеют и мудреют,
лишь сёла приседают, звёздноало.

Альфред Лихтенштейн
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы


In den Abend

Aus krummen Nebeln wachsen Köstlichkeiten.
Ganz winzge Dinge wurden plötzlich wichtig.
Der Himmel ist schon grün und undurchsichtig
Dort hinten, wo die blinden Hügel gleiten.

Zerlumpte Bäume strolchen in die Ferne.
Betrunkne Wiesen drehen sich im Kreise,
Und alle Flächen werden grau und weise...
Nur Dörfer hocken leuchtend: rote Sterne —

Alfred Lichtenstein

Рапсодия

Мэдисон авеню, 515 —
дверь в небо? портал
тормознутых реальностей и вечного содома
или хоть джунгли невозможного рвения
твой мрамор бронзов а лианы лифткабелей
свингуют от мифа подъема
(это по мне)
или от понижения межрасового напряжения
они пилорамят (в линч, дорогие друзья)
пока везде любовь дышит и сквозит
подобно проёму между 53-й и 54-й стрит
трафик на восток и трафик на запад 8-ми млн.
o городские туннели и туннели, также Голландии

где толковище где все цели ясны
точечный свет гвоздит страх вожделения
поскольку рукоделие агонии растёт вокруг единорога
и огораживает его для молоко- и йогуртоделия
видя Джанни я знаю он думает о Джон Эриксоне
играющем 2-ю Рахманирова или об Элизабет Тейлор
глотающей снотворное а Джейн думает о Мандерли*
и об Иркутске пока я покашливаю в смоге желания
и мои глаза болезненно мокнут под настоящую синь

вид на Мантэтта — в окнах дома-иглы
мальтифасеточное видение мухи в лабиринте без нити
Канада планирует площадку выше Эмпайр Стейта
я сажусь в кэб на углу 9-й стрит и 1-го авеню
и негр-таксист говорит мне о 120 долл. номере
«где после 10-ти ночи ни шагу по полу,
даже пипи, иначе разбудишь соседей снизу»
нет, это не по мне «ладно, я не его сниму»
совершенный жарким и влажным утром когда я иду на работу
краткая клубная беседа за ужином для мельниы богов

ты был там всегда и знаешь всё это
отстранённо как энциклопедия как ты тихо-кареглазая
когда тебя критикуют в пух улыбки мало
ты плюёшь на каждого подобно Ниагаре
или Виктории или хоть как прекрасные фонтаны Мадрида
а Нигер впадает в Гвинейский залив у мыса Менешма
это ты учишь ранним утром идя по Мэдисон-авеню
где никогда не провёл ни минуты и магазины глотают свет

прежде я всегда хотел быть с ним
хотя день долог (а я не о Мэдисон-авеню)
лёжа в гамаке на пл. Св. Марка сортируя свои стихи
в прогорклом окормлении этого холмистого острова
они приходят и мы чтим обязанных уйти
Тибет часть Китая? как я исторически принадлежу
огромному блаженству Американской смерти

Фрэнк O`Хара
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* то ли бирманский Мандалай Киплинга, то ли вымышленный Мандерли, см. англ. Вики «Manderley is the fictional estate of the character Maxim de Winter, and it plays a central part in Daphne du Maurier's 1938 novel, Rebecca, and in the film adaptation by Alfred Hitchcock. Located in southern England ...»


Rhapsody

515 Madison Avenue
door to heaven? portal
stopped realities and eternal licentiousness
or at least the jungle of impossible eagerness
your marble is bronze and your lianas elevator cables
swinging from the myth of ascending
I would join
or declining the challenge of racial attractions
they zing on (into the lynch, dear friends)
while everywhere love is breathing draftily
like a doorway linking 53rd with 54th
the east-bound with the west-bound traffic by 8,000,000s
o midtown tunnels and the tunnels, too, of Holland

where is the summit where all aims are clear
the pin-point light upon a fear of lust
as agony’s needlework grows up around the unicorn
and fences him for milk- and yoghurt-work
when I see Gianni I know he’s thinking of John Ericson
playing the Rachmaninoff 2nd or Elizabeth Taylor
taking sleeping-pills and Jane thinks of Manderley
and Irkutsk while I cough lightly in the smog of desire
and my eyes water achingly imitating the true blue

a sight of Manahatta in the towering needle
multi-faceted insight of the fly in the stringless labyrinth
Canada plans a higher place than the Empire State Building
I am getting into a cab at 9th Street and 1st Avenue
and the Negro driver tells me about a $120 apartment
“where you can’t walk across the floor after 10 at night
not even to pee, cause it keeps them awake downstairs”
no, I don’t like that “well, I didn’t take it”
perfect in the hot humid morning on my way to work
a little supper-club conversation for the mill of the gods

you were there always and you know all about these things
as indifferent as an encyclopedia with your calm brown eyes
it isn’t enough to smile when you run the gauntlet
you’ve got to spit like Niagara Falls on everybody or
Victoria Falls or at least the beautiful urban fountains of Madrid
as the Niger joins the Gulf of Guinea near the Menemsha Bar
that is what you learn in the early morning passing Madison Avenue
where you’ve never spent any time and stores eat up light

I have always wanted to be near it
though the day is long (and I don’t mean Madison Avenue)
lying in a hammock on St. Mark’s Place sorting my poems
in the rancid nourishment of this mountainous island
they are coming and we holy ones must go
is Tibet historically a part of China? as I historically
belong to the enormous bliss of American death

Frank O'Hara

Что есть любовь?

Что есть любовь? Урок страстей,
возможность долгой боли, 
ведь тысяч слёз не вдосталь ей
и двух сердец не вдоволь.

Единый жест пленит тебя —
и страсть забыть не в силах
душа твоя, всю жизнь любя,
припоминает милых.

Любовь в углу истерпит срок
и встретит у порога,
твоей душе задаст урок
не ведая итога:

исчезли небо и земля,
и грудь твоя трепещет,
и губы тянутся, моля
её о слове вещем.

И день за днём её шаги
твой слух вострят, а снится
касанье нежное руки
и дрожкие ресницы.

Тебя преследуют огни,
как звёзды ночью лунной,
и о любви твердят они,
единственной, бездумной.

Ведь жизнь твоя обречена
на муку не по силам:
любовь саргассова, она
твой бриг сполна пленила.

Михай Еминеску
перевод с румынского Терджимана Кырымлы


Ce e amorul?

Ce e amorul? E un lung
Prilej pentru durere,
Căci mii de lacrimi nu-i ajung
Şi tot mai multe cere.

De-un semn în treacăt de la ea
El sufletul ţi-l leagă,
Încât să n-o mai poţi uita
Viaţa ta întreagă.

Dar încă de te-aşteaptă-n prag
În umbră de unghere,
De se-ntâlneşte drag cu drag
Cum inima ta cere:

Dispar şi ceruri şi pământ
Şi pieptul tău se bate,
Şi totu-atârnă de-un cuvânt
Şoptit pe jumătate.

Te urmăreşte săptămâni
Un pas făcut alene,
O dulce strângere de mâini,
Un tremurat de gene.

Te urmăresc luminători
Ca soarele şi luna,
Şi peste zi de-atâtea ori
Şi noaptea totdeauna.

Căci scris a fost ca viaţa ta
De doru-i să nu-ncapă,
Căci te-a cuprins asemenea
Lianelor dïn apă.

Mihai Eminescu

Бог

Какая грязь и слизь его мозгов зловонных
мерцала в рачьих, изгоравших глазках!
Ютилась крыса там, где люди нянчат душу.
Мир виноградинами загнанного в кут кота
мигал ему. На щебне старой, квёлой власти,
на робких и худых, на жёнах недобитых
лежал он баржей-перегрузом, пущим игом.
Но стоило бесстрашному «вложить персты»,
как рабство затупило бронзовые когти —
и труп встучнел на спинах благоверных.

Кто нынче в Бозе благостен? Богатство —
Его улика ради пущих смертных мук.
Стальные жилы на разрыв больней.
На рынке бедности не ску`пится краса,
а после смерти ждёт тебя оценка...
Но он не слышал доводов во «сне».
Хитрее крысы, коль коты на стрёме.
Мы отсидимся — труп с зарёй крадётся...

… а он погрыз какой-то странный корень —
и утром чудо бледное скончалось.
Всё нормалёк, а странности забудем.
Ах! дням бы сушь, а волос с головы —
невелика потеря, нам казалось.
И лишь безветрие его колышет.
И на свету остаток смуты дышит.
и непокой пока тенит зарытые окопы.
Где пальцы душат голоса` впрострел,
там гигиена взглядов допустима…

Гниющий Бог, прилипчив твой миазм!

Айзек Розенберг
перевод с английского Терджимана Кырымлы


God

In his malodorous brain what slugs and mire,
Lanthorned in his oblique eyes, guttering burned!
His body lodged a rat where men nursed souls.
The world flashed grape-green eyes of a foiled cat
To him. On fragments of an old shrunk power,
On shy and maimed, on women wrung awry,
He lay, a bullying hulk, to crush them more.
But when one, fearless, turned and clawed like bronze,
Cringing was easy to blunt these stern paws,
And he would weigh the heavier on those after.

Who rests in God’s mean flattery now? Your wealth
Is but his cunning to make death more hard.
Your iron sinews take more pain in breaking.
And he has made the market for your beauty
Too poor to buy, although you die to sell.
Only that he has never heard of sleep;
And when the cats come out the rats are sly.
Here we are safe till he slinks in at dawn

But he has gnawed a fibre from strange roots,
And in the morning some pale wonder ceases.
Things are not strange and strange things are forgetful.
Ah! if the day were arid, somehow lost
Out of us, but it is as hair of us,
And only in the hush no wind stirs it.
And in the light vague trouble lifts and breathes,
And restlessness still shadows the lost ways.
The fingers shut on voices that pass through,
Where blind farewells are taken easily…

Ah! this miasma of a rotting God!

Isaac Rosenberg

***
Лунный рог скользит над чащей,
Лист колеблется в тиши.
Чу! Донесся из глуши
Звук призывный, рог скорбящий.

Затихая в дальней дали,
Навевая смертный сон,
Убаюкивает он
Безутешные печали.

Вот умолк… Завороженный,
Сердцем я к нему приник.
О, когда ж мой смертный миг
Протрубишь ты, сладкозвонный?

перевод с румынского Александра Бродского


Над лесом

Чу! Луна скользит над лесом,
что едва шумит листвою,
из ольхового покоя
рог поёт печальным бесом.

И всё тише, дальше тверди
душу он мою уводит
безутешную, в походе
источая сласти смерти.

Что ты смолк? Душа-идея
очарована. О рог,
ты б напеть о том же смог
ей, что ждёт, тобой болея?

Михай Еминеску
перевод с румынского Терджимана Кырымлы


Peste vârfuri

Peste vârfuri trece lună,
Codru-şi bate frunza lin,
Dintre ramuri de arin
Melancolic cornul sună.

Mai departe, mai departe,
Mai încet, tot mai încet,
Sufletu-mi nemângâiet
Îndulcind cu dor de moarte.

De ce taci, când fermecată
Inima-mi spre tine-ntorn?
Mai suna-vei, dulce corn,
Pentru mine vre odată?

Mihai Eminescu

Звезда

Восходит ранняя звезда,
брёдёт в бескрайней дали
и через вёрсты, сквозь года
сияет нам, видали?

Она не то мертва давно
и иссинем отдаленье,
и нам сдаётся тихим сном
сиянье, не горенье.

Икона умершей звезды
ещё скользит по небу —
живой не ведая беды,
мы видим быль как небыль.

Когда с годами стынет кровь
и не горят востоки,
над нами всё царит любовь
хоть отблеском далёким.

Михай Еминеску
перевод с румынского Терджимана Кырымлы


La Steaua

La steaua care-a răsărit
E-o cale-atât de lungă,
Că mii de ani i-au trebuit
Luminii să ne-ajungă.

Poate de mult s-a stins în drum
În depărtari albastre,
Iar raza ei abia acum
Luci vederii noastre,

Icoana stelei ce-a murit
Încet pe cer se suie:
Era pe când nu s-a zărit,
Azi o vedem, şi nu e.

Tot astfel când al nostru dor
Pieri în noapte-adâncă,
Lumina stinsului amor
Ne urmăreşte înca.

Mihai Eminescu

Письмо

Адрес:
Сеньора
Франческа Лабора
Уэска

Мать,
Фернандес убит!
Фернандес знать
сгинул!
Фернандес
не с нами!
Фернандес
лежит в глине
зв стенами
Мадрида.

Он был таким добрым,
Фернандеса зачем убили?
И над его гробом
стрельб не смолкнут запилы?

Мать, я тебе одной
мою скорбь поверю.
Знаешь, война войной —
плачи давит без меры.

Смотришь в чиь-то очи
утешенья в них ищешь,
а и там скорбь горчит,
и слез тьма, тыщи...

Может быть, умер брат,
может быть, любимый пал,
может быть снаряд
юность красную отнял.

Может быть теперь, как я,
та ждёт напрасно,
а влажная земля
его тиснет страстно...

Мать, ты его не кляни,
за то, что ушёл биться.
Фернандес к правде ник,
нам бы не ошибиться.

Из нас лишь он прозрел,
что правда в жизни едина —
лучше сгинуть, коль смел,
чем жить как скотина.

Был у нас хлеб. Один.
На двоих нам хватало.
А наш будущий сын,
мама? — этого мало.

Теперь о другом. Не пойму,
кто подсказал мне бы.
Сошлись. Бьются. Почему?
Ужель только из-за хлеба?

Погребли сотню ныне
в блиндаже, мать.
Я сама видела, но не
могу о том рассказать —

так странно было всё,
так чудно` было мне:
как новый свет их просёк,
осиянных вдвойне.

Помню, когда бой стих,,
в блиндаже, там,
из щелей гробовых
руки простёртые к нам.

Они лились в смерть,
в единого сливаясь,
в чтих глазах твердь
счастья горела, смеясь.

Я вдруг поняла беду свою:
он должен был уйти.
Милый мой погиб в бою,
живым его на найти.

Мать, Фернандес убит!
Фернандеса нет, мама!
Фернандес в землю зарыт!
Омой его юность слезами!

А старому ты смолчи!...
Не то его скорбь свалит.
Тихо поплачь в ночи,
и ни слова, мало ль...

Если слух пошёл,
порвалось где тонко,
скажи, мол, всё хорошо,
и мы ждём ребёнка.

Ты ему скажи: «Долорес
детские сказки учит.
Спрашивает Фернандес,
тебе внука или внучку».

Второе письмо невмочь,
оно не скоро, мать моя.
С приветом твоя дочь
Долорес Мария Гойя.

Никола Вапцаров
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Писмо

Адрес:
Сеньора
Франческа Лаборе
Хуеска

Майко,

Фернандес убит!
Фернандес
зарит в земята!
Фернандес
го няма днес!
Фернандес
лежи в полята
пред стените
на Мадрид.

Той бе толкова добър,
те защо ми го убиха?
И след неговата смърт
боят им нима ще стихне?

Майко, само теб една
мойта скръб да кажа мога.
Знаеш как е през война,
колко са сълзите много. —

Взреш се в нечии очи
и утеха в тях подириш,
ала скръб и там горчи
и сълзи, сълзи напират…

Може би е брат умрел,
може би любим е паднал,
може би един шрапнел
е отнел прекрасна младост.

Може би сега и тя
като мен напразно чака,
ала влажната земя
го държи в прегръдка яка...

Майко, ти не го кори,
че отиде да се бие.
Фернандес бе прав, дори
мисля, че грешиме ние. –

Само той от нас прозре
истина една в живота —
по-добре е да умреш,
вместо да живееш скотски.

Хляб си имахме. Един
бе достатъчен за двама.
Но за бъдещия син
щеше ли да стигне, мамо?

После има друго. То
някак мъчно се разбира.
Тръгват. Бият се. Защо?
Само хлябът ли ги сбира?

Днес погребваха стоте,
дето ги зари блиндажа.
Аз с очите си видех,
но не мога да разкажа

колко странно бе това,
колко чудно бе за мене,
как във нова светлина
бяха хората огрени.

Аз видях, видях за миг
през дъските на ковчега,
през ковчежните дъски
те ръцете си протегат.

Те се сливат в свойта смърт,
във един човек се сливат
и в очите им горят
пламъци на смърт щастлива...

Изведнъж разбрах, че той
все пак трябваше да иде.
Милият, загина в бой
и не ще го вече видя.

Майко, Фернандес убит!
Фернандес го няма, мамо!
Фернандес лежи зарит!
Поплачи за младостта му.

Но пред стария мълчи! —
Тази скръб ще го разнищи.
Скрито нейде поплачи
и не казвай нищо, нищо…

Если слух пошёл,
порвалось где тонко,
скажи, мол, всё хорошо,
и мы ждём ребёнка.

Ако някой разбере,
ако някак той усети,
ти кажи, че сме добре
и очакваме детето.

Ти кажи му: «Долорес
детски приказки се учи.
И те питат с Фернандес
внук ли искаш, или внучка.»

Друго да ти пиша, пак
скръб ще бъде, майко моя.
С поздрав: твоя дъщеря
Долорес Мария Гойя.

Никола Вапцаров

Тропа

Кровянит закат унылый лесом,
словно насмерть рубленная вена,
Житу ропщет серебристым бесом
светозарная тоскунья-пена.

День устал, так много нагорело,
как навек прощаясь, ветер плачет!
Вечереет, вот и свечерело
на тропинках, стихших в белом плате.

Всяк, своей тропой один кочуя,
торопливо ищет человека...
А моя… любил, и не хочу я 
вновь найти её в закате века!

Шаг ещё — и вот кончина краю!
Пройден путь, оттопана дорожка...
Станет что со мною, я не знаю,
но едва ли путь найдется ножкам!

Много красных штучек разлюбил я,
даже кроткий взгляд родимой мамы.
Было всё — и я… расстался с милым —
счастья нет покорным и упрямым!

Будь один — пожалуй, это лучше,
под луной никто, ничто не вечно!
И милейшее тебе наскучит,
и ближайшее гляди далече.

В каждой клятве суть измены змеи,
в каждой ласке чуются побои.
Пусть любой, ни крохи не имея,
без потерь живёт, и Бог с тобою!

Каждый огнь горит и догорает,
каждый ключ за век гляди иссохнет.
Кто цветёт, тот с ветром облетает,
кто родился, тот умрёт не охнет.

Догоревший день над скучным лесом
пусть кровит себе, как рез по вене...
Жито пусть звенит ответным бесом
светозарной, серебристой пене.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Пътека

Тъжен залез кърви над гората
като прясна отворена рана.
С тъжен ромон звъни на житата
светозарна сребърна пяна.

Умореният ден догорява,
плаче вятърът — сбогом навеки!
Свечерява сега, свечерява
над смълчаните бели пътеки.

Всеки своя пътека си има,
всяка бърза и търси човека…
И аз имах пътека любима,
и аз някога имах пътека!

Още крачка — и ето го края! —
Извървяна е тя, извървяна…
Какво с мене ще стане, не зная,
но едва ли пак пътник ще стана!

Много мили неща аз разлюбих,
дори погледа кротък на мама.
Имах всичко… и всичко загубих —
няма щастие, щастие няма!

Сам до бъдеш — така по-добре е,
нищо в нашите дни не е вечно!
И най-милото ще отмилее,
и най-близкото става далечно.

Всяка клетва е сама измама,
всяка нежност крий удари груби.
Нека никога нищичко няма,
за да нямо какво да се губи.

Каждый огнь горит и догорает,
каждый ключ за век гляди иссохнет.
Кто цветёт, тот с ветром облетает,
кто родился, тот умрёт не охнет.

Каждый шлях гляди двоим уж тесен,
радость кратко черевата му`кой.
Будь тебе никто не интересен,
чтоб вовек не встретился с разлукой.

Всеки огън гори-догорява,
никой извор во век не извира.
Туй, което цъфти — прецъфтява,
туй, което се ражда — умира.

Всеки друм става тесен за двама,
всяка радост е бременна с мъка.
Нека никога срещи да няма,
за да няма след тях разлъка.

…Догорелия ден над гората
нека само кърви като рана…
Нека тъжно звъни на житата
светозарна сребърна пяна…

Пеньо Пенев

С тобой в разлуке дальней...

С тобой в разлуке дальней я у огня стою,
погодно жизнь листая несчастную свою.
Воcьмидесятилетним, седым как лунь-сова
теперь себе кажусь я, а ты… ужель мертва?
Воспоминаний капли мне точат камень-душу,
будя утех зарницы, но с каждым часом глуше.
Озябшими перстами цокочет в окна ветер
и, память распуская, плетёт мне сказки сети,
где ты ко мне навстречу идёшь в туманном парке —
блестят в глазищах слёзы, а руки как у парки,
которыми мне шею ты нежно обнимаешь,
и высказаться хочешь, о чём?… опять вздыхаешь...
Тебя я прижимаю к груди: две половинки,
мы жизни сочетаем, две жизни-сиротинки...
О, голос мой глубинный, застынь и онемей,
чтоб я навек расстался в туманном парке с ней,
чтоб я забыл о прошлом и не расти трава...
Я бобылём состарюсь, а ты… давно мертва?!

Михай Еминеску
перевод с румынского Терджимана Кырымлы


Departe sunt de tine...

Departe sunt de tine şi singur lângă foc,
Petrec în minte viaţa-mi lipsită de noroc,
Optzeci de ani îmi pare în lume c-am trăit,
Că sunt bătrân ca iarna, că tu vei fi murit.
Aducerile-aminte pe suflet cad în picuri,
Redeşteptând în faţa-mi trecutele nimicuri;
Cu degetele-i vântul loveşte în fereşti,
Se toarce-n gându-mi firul duioaselor poveşti,
Ş-atuncea dinainte-mi prin ceaţă parcă treci,
Cu ochii mari în lacrimi, cu mâini subţiri şi reci;
Cu braţele-amândouă de gâtul meu te-anini
Şi parc-ai vrè a-mi spune ceva… apoi suspini...
Eu strâng la piept averea-mi de-amor şi frumuseţi,
În sărutări unim noi sărmanele vieţi...
O! glasul amintirii rămâie pururi mut,
Să uit pe veci norocul ce-o clipă l-am avut,
Să uit cum dup-o clipă din braţele-mi te-ai smult...
Voi fi bătrân şi singur, vei fi murit de mult!

Mihai Eminescu

***
Хоть полночь медным звоном тревожит пост дорожный,
не примет жизнь-копейку сон-мытарь осторожный;
влечёт меня сознанье вперёд шоссейной твердью,
чтоб жизнь былую смог я сравнить с грядущей смертью,
но мысли мне обуза и день без перемены,
ведь зиджится размолвка меж нами словно стены.

Михай Еминеску
перевод с румынского Терджимана Кырымлы

***
Se bate miezul nopţii în clopotul de-aramă,
Şi somnul, vameş vieţii, nu vrea să-mi ieie vamă.
Pe căi bătute-adesea vrea mintea să mă poarte,
S-asamăn între-olaltă viaţă şi cu moarte;
Ci cumpăna gândirii-mi şi azi nu se mai schimbă,
Căci între amândouă stă neclintita limbă.

Mihai Eminescu