Кларе

Мой сон ресниц не притворяет,
тревоги с грёзами меча.
Глянь, на столешке догорает
и тает сальная свеча.

Не веря в чудо, жду я, робко,
уныло зная в тишине,
что в чёрном мраке белой тропкой
ты в эту ночь придёшь ко мне.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


На Клара

Сънят ресници не притваря —
разбит в тревоги и копнеж.
А виж — на масата догаря,
топи се лоената свещ.

Знам, няма чудеса, но чакам
унил и сам… и натъжен —
по белите пътеки в мрака
да дойдеш тая нощ при мен.

Пеньо Пенев

Тоскливое воскресенье

Здравствуй, чаша! Мы снова одни!
Крови моей милей и дороже
в тебе чуда солнечного огни,
что скорбно мой образ множат...

Где те очи? теплы, черны они...
Пуст край стола остался!
Не тужи сердце… нишкни!
Пульс твой зря взорвался!

«Тоскливое воскресенье», рыдай!
Ворони дочерна вечерю!...
Мне все начала суть край...
не зову… не жду… не верю!

Дальше заглохну без вести я,
Лозана*, как твоя песня!
Дальше сползёт жизнь-змея,
а ствол ореха не треснет!

Нет истины!.. Нет лжи!...
Только неба олово — немолодо.
Не радуйся, не тужи...
тишина… одиноко… и холодно.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* видимо имя свирели, — прим. перев.


Тъжна неделя

Здравей, чаша! Ний пак сме сами!
От кръвта ми по-скъпо и мило —
в тебе слънчево чудо шуми,
скръбно образа мой отразило...

Няма топлите черни очи...
Празна крайната маса остава!
Не тъгувай, сърце… замълчи!
Нищо пулса ти не заслужава!

«Тоскливое воскресенье» рыдай!...
Ворони дочерна мне вечерю!...
Для меня начала суть край..
не зову… не жду… не верю!

Моя «Тъжна неделя», ридай!...
Вечер моя, черней като гарван!
За мен всяко начало е край -
не зова… не очаквам… не вярвам!.

Надалеч ще заглъхна без вест
като твоята песен, Лозане!
Надалеч ще замина злочест,
само орехът тук ще остане...

Няма истина!.. Няма лъжа! —
Тежи само небе свечерено.
Нито се радвам, нито тъжа —
тишина… самота… и студено.

Пеньо Пенев


Маленькая элегия

Тысячеглаза ночь,
а день одноок,
но весь мир прочь,
коль погаснет восток.

Тысячеглаз разум,
а душа одноока,
но… без любви разом
ВСЯ жизнь до срока?

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Малка елегия

Нощта има хиляди очи,
а денят само едно,
но цял свят угасва —
угасне ли слънцето...

Разумът има хиляди очи,
а само едно твойта душа,
но цял живот угасва —
угасне ли любовта.

Пеньо Пенев


После заката.

Житуха-жизнь!...
ты мне на юное плечо
кладёшь ладонь, как пятерицу змеев...
Мечта как маята, уж не с мечом,
испита чаша, смех иссмеян.
О, сколько тины у меня в истоке!
Не ведал лучшей я утехи
в летах минувших на ветрах жестоких,
чем в одиночество, влюблённость, жёлчь и брехи.
Я, рано охладев,
уйду отсюда, чужд и молчалив...
не зная в общем, где любовь моя,
от счастья навсегда отчалив...
Троп не хочу!...
Сквозь страсти
мой лёт не кры`лится,
и день не скрашен
чужим мне, в горести угасшим,
как дорогая жизнь-бессмыслица!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


След залеза

Живот, живот! —
на младото ми рамо
ти сложи тежка, лицемерна длан. —
Мечтаното е вече отмечтано,
изпита — чашата, смехът — изсмян.
О, колко тиня извора помътя! —
и аз утеха по-добра не знам от тази —
в тоя век на кръстопътя
да бъдеш влюбен, горестен и сам...
Към всичко рано станал безразличен,
аз отминавам чужд и мълчалив...
И всъщност аз не знам какво обичам —
знам само, че не съм щастлив!
Не искам нищо!...
С никакви пътеки не диря
през страданието брод —
към слънцето, угаснало навеки,
към скъпата безсмислица: живот!

Пеньо Пенев


***
Вечер тёплый, темнота густая...
Где укрылся петлевитый путь?
Только звёзды свысока блистают,
высмеять горды ночную жуть...

Радость к серду льнёт и обнимает,
и тебе не нужно ничего,
кроме долгого пути без края,
кроме друга рядом своего...

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Вечерта е топла и дълбока...
Где се скри извиващия път? —
И звездите само отвисоко
се усмихват и блестят, блестят...

Радостта сърцето ти обзима
и не искаш нищо ти сега —
само винаги така да има
дълъг път пред тебе и другар...

Пеньо Пенев


***
Как тепло и тихо,
вечер лёгок…
Где укрылся
змей-петлистый-путь?...
Только звёзды, звёзды
свысока далёко
улыбаются
и блестят,
блестят...
Радостно на сердце
и тебе не нужно
ничего другого:
только бы дороги
вечно вилось ужево
и шагалось дружно...

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

***
Вечерта е топла
и дълбока...
Где се скри
извиващия път? —
И звездите само
отвисоко
се усмихват
и блестят,
блестят...
Радостта сърцето ти
обзима
и не искаш
нищо ти сега —
само винаги така
да има
дълъг път пред тебе
и другар...

Пеньо Пенев



Под знаменем Октября

Гневом рабов жахнула «Аврора»
под ветра Балтики вой.
С броневика гаркнул Ленин скоро:
«Пролетарии, на бой!»

Дней в галоп скакнувшие крепи
ленты «ма`ксима» перепоясали.
Ахнули под копытами степи,
гневом орудий загромогласили.

Шагала пехота, конница летела,
жаром штыков ночи блистали,
в воронках лёжа, бойцы мелом
губ опалённых певали:

«Сгинем — заройте нас с „винтами“,
а как нагрянет враг,
из могил живы встанем —
обратим его в прах».

Революция! Буря Арктиды тебя метала,
стократ на дню ты в пекле горела,
стократ, кровоточа, умирала,
но вставала — и уцелела!

Ты маями громыхала в надежде,
с боями, гнавшими основу к итогу,
звала к тому же и как прежде:
«Смело, товарищи, в ногу!»

Четыре десятилетия долой,
но путь наш размечен на века,
и голос Ленина вечно живой
звучно зовёт с броневика.

Октябрь, поколениям завтрашним
метнув в небо узы, пари!...
Над хребтом дней, тобой скрашенным,
звезда мирового коммунизма горит!

Недолго предбурье застит свет нам,
грянет гром, молния падёт!
С Октябрьским знаменем всепланетным
вся планета маршем идёт.

И с ним до конца нам личит
сквозь потоп и пожар шагать строго.
Четыре десятилетия ныне кличут:
«Смело, товарищи, в ногу!»

Октябрь это повестка каждому
с местом в строю и мерой сил!
Навеки векам и гражданам
мобилизацию он объявил.

Космос, вольно на раз!
Знайте, планеты:
по плану в урочный час
завтра Октября ракеты
маршрутом свяжут вас!

Громом битв и грохотом пятилеток
в сердцах торя просеку и брод,
наша эпоха — революции слепок:
неудержим её ломовой поход.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Под знамето на Октомври

В залп гнева на робите изстреля «Аврора»,
балтийският вятър тръбеше с вой,
Ленин от броневика ръка вдигна нагоре:
— Пролетарии — на бой!

В боен галоп устремиха се дните,
с ленти картечни препасани.
Ахнаха степите, прокопитени
с гнева на оръдията гръмогласни.

Вървяха колони, ескадрони летяха,
на щиковете с блясъка нощите грееха.
В яма снарядни бойците лежаха
и обарутени устните пееха:

«Паднем ли» — с пушките ни погребете
и ако мине оттука враг —
ще се надигнем и от гробовете,
за да го срещнем в сражение пак!“

Революцийо! Сто пъти леден вихър те спираше,
сто пъти на ден в адски пожари горя,
сто пъти окървавена умираше
и сто пъти все пак не умря!

Като пролетен гръм гласът ти ехтеше
в дните задъхани от сражения много.
Навред той гърмеше, напред той зовеше:
— «Смело, товарищи, в ногу!»

Четири десетилетия вече
Оттекоха и още много ще оттекат,
но още звучи, ще ечи
навеки от броневика на Ленин гласът.

Октомври! — на поколенията в небесата
хвърли на утрото багрите ти...
По върховете на дните избухва зората,
на комунизма световен зората блести.

Нека предбурие заоблачава небето,
да светкат светкавици, гръм да гърми!
Под октомврийското знаме на завет е цяла планета —
цяла планета под него на поход върви.

И с това знаме докрай в своя път
ще минем през всяка буря и огън.
Четири десетилетия днеска зоват:
«Смело, товарищи, в ногу!»

Октомври е бойна призовка за всеки
на своето място в строя му да се яви!
На хората и вековете навеки
Мобилизация той обяви.

Простор дайте, простори!
Погледнете, планети! —
По разписание в уречен час
утре Октомври ще открие с ракети
и превоз редовен до вас!

В гърма на битките, на петилетките в грохота,
през сърцата намерила проход и брод,
в походи крачи епохата, тътне в епохата
на революцията неотменния ход.

Пеньо Пенев

***
Очи синеют, как реки чисты!
Я утопаю в лазури их весенной,
небо счастливое молкнет как ты,
тополь обнаявшее с нежностью песенной.

Это любовь мне воркует — она
в омутах этих невидима прячется,
и предо мной голубеет страна,
ширясь путями далёко манящими.

Как приласкаю головку твою
мигом забуду тоску да усталость...
Имя людское почто не поют?
Каждому данную славную малость!...

Перьо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Сини, чисти, дълбоки очи!
Аз потъвам в лазура им пролетен,
а небето щастливо мълчи
и целува нежно тополите.

Слушам как звучи любовта,
нейде много дълбоко скътана,
и пред мен изгрява света
все в примамливи прави пътища.

Милвам тая скъпа глава
и забравям скръбта, умората...
Аз не знам — може би затова
носят своето име хората!...

Пеньо Пенев

***
Ветер, налетай, не позволяй мне уснуть в покое, не давай мне и на миг забыть воздвигнутые леса, улыбки и слёзы, и рассветы над городом, и мокрые мостовые, и эту вечную тревогу! 

Из дневника поэта

Где-то далеко, вдали по небу
нешто канула во тьму звезда,
но раздался яркий путь (эх, мне бы),
а она пропала, вот беда.

Нет. Огнятся новые заводы,
светят города моей страны.
Мы вот так же канем словно в воды,
а пути останутся видны.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Ветре, връхлитай върху мене, не позволявай да заспя в покоя, не ми давай ни миг да забравя тия изправени скели, тия усмивки и сълзи, и тия зори над града, и тия мокри паважи, и тая вечна тревога!

Из дневника на П.Пенев

Не. То светят новите юзини,
градовете в моята страна.
Ний вървим така и дето минем —
в пътя ни остава светлина.

Някъде далече по небето
сякаш минала една звезда,
и сега така широко свети
ярката оставена следа.

Пеньо Пенев

***
Может быть, и она здесь стояла
близ улыбчивой клумбы цветов.
Ручка ветра ей косы ласкала,
златокудрые косы… Не то.

Может быть, и она здесь мечтала
о возлюбленном свет-женихе?
Улыбаясь, мне клумба смолчала,
и каштаны молчок о грехе.
Может быть...

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Може би тук и тя е стояла
край засмените цветни лехи.
Тоя същият вятър е галил
златокъдрите нейни коси...

Може би тук и тя е мечтала
за любимия светъл жених...
Само старите кестени знаят
и засмените цветни лехи.
Може би...

Пеньо Пенев

Ночь

Деревья, слышу, рядом расшумелись,
внезапный ветер ветви всколыхнул,
а облака этажием возделись —
и наш костёр пригас, не то уснул...

Вздыхает лес, в тоске ужасной стонет,
рыдает лес, взвывает и кричит...
И жёлтый сполох в «олове» не тонет,
а в небе гром глухой едва трещит.

Последний чур* вздымает горечь дыма
последний чур передо мной горит...
Одна искринка в тьме мигает мнимо —
и крупный дождь уже гляди ядрит...

Во мне чадит последняя надежда
и гаснет, точно чурка без огня...
Письма всё нет — мне мука смежит вежды...
Жена-милашка, забывай меня!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* зд. сокр. чурка, — прим. перев.


Нощ

Дърветата край мене зашумяват,
внезапен вятър клоните люлей...
В небето облаци се накълбяват —
и огъня ни лагерен гасней...

Гората дъха стонове тъжовни,
гората в плач бучи, ръмжи, пращи...
Жълт пламък реже облаци оловни,
в небето смръщено глух гръм трещи.

Последната главня горчив дим вдига,
последната главня пред мене грей...
Една искрица в тъмнината мига
и едър дъжд започва да се лей...

Последната надежда в мен изгасва,
изгасва като сетнята главня...
Писмо пак нямах — мъката нараства...
Забрави ме ти, миличка жена!

Пеньо Пенев

***
Моя душа —  не современный ресторан, 
чтоб в ней гуляли всяческие дамы!
Я не желаю тратить гордый свой талант
на мелочи и личностные драмы!

Ведь целый мир в борениях бурлит
и взрывы омрачают небосводы
и через год война вдруг налетит,
вдруг небежит на мирные народы!

Я гневно сваливаю нерешительности бремя
в сентиментально-нежный улей!
Я в строй стаю —
командуй маршем, время,
и пусть летят
стихи мои как пули!

Тебе мой трудный путь: он нижет грохот
и сон пустой сон сметает в скоротечность.
До новой встречи! Ждёт меня эпоха,
заждалась сына солнца вечность!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Душата ми не е модерен ресторант,
за да гуляят в нея разни дами!
Не искам да пилея гордия талант
в дребнавости и лични, празни драми! —

Когато цялата планета ври в борби
и взрив тежи на дните в небосводите,
когато следната година може би
война ще връхлети върху народите!

На колебливостта отхвърлям гневно бремето
в излишна нежност и сантиментални думи!
Аз искам в крак да бъда
с марша смел на времето
и да воюват
стиховете ми — куршуми!

За теб е труден моят път сред грохота,
разбил съня на празна суета.
Довиждане! Мен чака ме епохата,
Сина си слънчев чака вечността.

Пеньо Пенев

На посту

Лес молкнет, с каждым часом тише и темней.
Над ним бела луна заходит, всё бледней.
Полночный ветер рядом пляшет меж ветвей.
Товарищи мои в шатрах умолкших спят...
В моих руках тяжёлый стынет автомат.

Коль этой ночью, встрепенёшься ты во сне,
рукою трепетной потянешься ко мне,
припомни, милая, что я не на войне,
а на посту под звёзд неслышный перезвон
тебя храню, твои покой и мирный сон!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


На пост

Гората тихо, тихо шушне и тъмней.
Над нея бялата луна захожда и бледней.
Край мене нощен вятър клоните люлей.
Другарите ми спят… Палатките мълчат.
В ръцете ми тежи и студенее автомат.

Ти някога пробудиш ли се през нощта
и ме потърсиш с трепетна ръка,
спомни си, мила, че далеч от теб сега
стоя на пост под звездното небе отвън
и бдя за теб и бдя за мирния ти сън!

Пеньо Пенев

Стьюдевэнтсы думали, что владеют ею и они были абсолютно правы. Экономическая ситуация напоминала капкан, державший в зубьях жертву, которая практически всю свою жизнь пробавлялась тем, что готовила хозяевам, мела им полы, стирала и развешивала их бельё. Вы хотите знать, как это вышло? Почему капкан оказался таким цепким? Вот вам отчёт.
Кора была старшей среди восьмерых детей своих родителей, ниггеров Дженкинсов. Единственных негров в Мелтоне, слава Богу! Собственно, откуда они тут взялись, с чего пришли сюда, Бог знает. Дети родились в посёлке. Старики-родилели пока были живы: отец водил повозку-мусорку; старуха-мать слонялась у дома, ныла и скандалила. Семеро детей разошлись-разъехались. Осталась одна Кора. Она просто не может уйти: ей не на кого оставить ма. И раньше она не могла уйти, когда её братья и сёстры учились в школе ( а она старшая, а ма хворая...) А ещё раньше? Ну, кому же то надо было смотреть за детьми, плодившимися один за другим.
В детстве Коре некогда было играть. У неё всегда был на руках то младший братец, то сестрица. Плохие, крикливые, пострелы, голодные и шкодливые. Она бросила школку после восьмого класса и пошла работать на Стьюдевэнтсов.
Наконец она стала лучше питаться. Сначала она работала у них полдня, а затем помогала ма по хозяйству. Затем — весь день, а деньги приносила домой на кормёжку детей своего отца. Старик был тем ещё выпивохой. Малось деньжонок за чисту клозетов и зольников, за вывозку мусора он тратил на зелье, позволявшее забыть о родных восьмерых детках.
Вечера он тратил на россказни длинных и смешных побрехушек белому сброду городка, и на распитие «ликёра». Когда его конь сдох, Корины деньги пошли на нового мерина и ремонт повозки па. Когда ипотека взяла их за горло, Корин заработок сдержал судебных исполнителей, намеревавшихся лишить семью крыши над головой. Когда па сел на нары, Кора заняла у Стьюдевэнтсов десять долларов и послала ему.

Нависли тучи

Нависли тучи ныне надо мной...
Как дерево, рожающее плод
не жду я молний, нужен мне покой:
народ устрой-ка мне громоотвод.

Покуда молний личных взыскую —
ведь должен много людям и годам —
я песнь свою, как силу молодую
в борьбе за радость общую отдам!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Надвисват облаци

Надвисват облаци сега над мен...
Като дърво, което ражда плод,
за да не бъде рано поразен —
станете ми гръмоотвод.

Не трябва гръм над мен да пада,
към хората аз имам дълг голям.
Аз песента си — тая сила млада —
на тях в борба за радост ще отдам!

Пеньо Пенев

Я, один из народа

Я не грёжу
бессмертие
и дороги в тверди, мне фуфайка тепла
днём зимой. Бессмертное
пусть навеки
останется, построеное здесь
мной!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Аз, един от народа

Не мечтая
безсмъртие
и пътища леки, а ватенка топла
за зимния ден. — Безсмъртно
нека остане
навеки построеното тук
от мен!

Пеньо Пенев

Решимость

Дней моих чёрная старость
кусом в гортани горчит...
Юности дерзкая ярость
слышно из сердца кричит!

Ярости сущего мало —
в жилах кипит и зовёт...
В чёрной ночи перевалом
штык меня блёсткий ведёт.

Время пусть точит рогатки
зверю, а я, человек,
с ловчим играю не в прятки:
мой героический век!

Он громогласием эха
голос мой пустит в тираж!
Бурная битва-эпоха, 
твой я рабочий и страж!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Решителност

Черният залък на дните
в гърлото спира, горчи...
На младостта ми в гърдите
дързостна ярост ечи!

В гневен протест закипяла,
вика кръвта ми, крещи...
В черната нощ над превала
щик пред очите лъщи.

Нека преграда да слага
времето: аз съм човек!
Аз ще прекрача и прага
на героичния век!

Той в гръмотевичен грохот
с моя глас ще проехти!
Бурна, кипяща епохо,
бойно поле си ми ти!

Пеньо Пенев

***
Осень, леса порыжели,
длинен рубеж огневой;
небо седое на елях
пляшущих в зной громовой.

Нивы да нивы за ними
людом, туманом полны:
где-то, пока молчаливы,
пушек зевают стволы.

С ночи в лугах огнемёты
вымолкли, вахту неся.
звеньями мчат самолёты,
видимы всеми и вся.

Алча брони, батареи
бдят, ожидают приказ;
щерятся наши траншеи —
выблеск штыков не для глаз.

«Максим» зелёнкой укрывши,
ждёт пулемётный расчёт
лента патронов не дышит —
очередь пламя речёт.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Есенни гори ръждиви,
дълъг огневи рубеж;
тегнат небесата сиви,
разлюляни от гърмеж.

Зад горите — ниви, ниви,
пълни с хора и мъгла;
зеят скоро мълчаливи
оръдейните дула.

В доловете огнемети
дебнат още от нощта;
ескадрили самолети
се задават на ята.

Бронебойни батареи
чакат заповед и бдят;
из окопи и траншеи
остри щикове блестят.

С цев, маскирана зад клони,
и картечният разчет
чака, в лентите с патрони —
да изпрати огнен ред.

Пеньо Пенев 

Маменькин сынок

Гладко выбрит и зализан,
он — до папы не дорос —
по верхам, не зная низа,
шляется, задравши нос.

Наш герой не тронет лапой
дела — не было беды.
Сына кормят мама с папой
ни к чему ему труды.

Принаряженый на тыщи,
он как важный господин
лёгкой жизни вечно ищет
Габардинов Габардин!...

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Мамино детенце

Гладко винаги обръснат,
и пак зализал алаброс,
той се шляе вечно лъснат,
тук и там навирил нос.

Работа не ще да хване
днеска нашият герой.
Татко му го храни,
що пък да се мъчи той?!

Издокаран все се мота
като важен господин. —
Търси лесното в живота
Габардинов Габардин!...

Пеньо Пенев

Облака

Пресмыкаясь, облак веет
рванный настежь свой халат
громом-молниями блеет,
мол, дождя отсыпать рад.

Блеск да треск в небесной дали;
облак, ты смотри, пропал
сбрызнул ниву — вы видали —
парой капель, скор и мал.

Знаю, ходит, нос задравши
низом облако в штанах:
парой капелек помашет,
а гремит… каков размах.

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Облаци

Плъзва облак и развява
дрипавити си поли;
с гръм и мълнии разправя
че се кани да вали.

Бляска, тряска в небесата,
после хуква изведнъж —
капнал бързо над нивята
само две-три капки дъжд.

И друг облак аз познавам —
облак в гащи, с вирнат нос.
Две-три капки полза дава,
но трещи… и има пост.

Пеньо Пенев

Бессстыжая Кора (рассказ)

Мелтон был одним из тех ничтожных ни то ни сё местечек, ни селом, ни городом, в общем, таким себе провинциальным посёлком-недомерком, очаровательным уголком мира. Без всякого шарма. Он представлял собой всего лишь несуразное сочетание домов и строений в фермерской округе — один из печальных американских городков с немощёными тротуарами, с электрическими фонарями, но без канализации, с железнодорожной станцией, где не останавливались поезда, кроме местного «толкача» — утром и вечером. Сто пятьдесят миль до ближайжего города, даже такого как Сиу-сити*.
Кора Дненкинс была одной из последних обитательниц Мелтона. Её то вежливо называли негрессой. то грубо — ниггеркой, иногда довбаляя «девка», хотя по натуре она была добродушной, разве что иногда поругивалась.
В Мелтоне она жила лет сорок. И родилась тут. Пожалуй, она и умрёт в этом городишке. Она работала на Стьюдевэнтов, которые держали её как собаку. Она терпела. Ей приходилось терпеть, чтобы не служить белым беднякам, которые отнеслись бы к ней ещё хуже, или чтобы не остаться совсем без работы. Крпа походила на дерево, которое однажды укоренивишись на земле или среди камней, стоит вопреки бурям, градобоям и ветрам.
У Стьюдевэнтов она была домработницей на все руки: стирала, гладила, готовила, чистила, заботилась о детях, топила печь и носила воду.
Кора, этой ночью испеки три пирога ко дню рождения Мэри. Эй, Кора, проготовь для Роувера ванну с этим дегтярным, только что купленным мной мылом. Кора, подай ма немного желе и смотри, чтобы она не щипала квашню. Та будет подходить всю ночь— и мы глаз не сомкнём. Кора, проутюжь мои чулки. Кора, поди сюда… Кора, положи… Кора… Кора… Кора! Кора!
И Коре надо было отзываться: «Йес мэм».

* Сиу-сити — город на западе штата Айова, в данном случае — американский Урюпинск
продолжение следует

Зрелость

Cирены нас бодро зовут
и толкуют,
что детство линяет с заглавной...
Взлетают на битву
бойцовские люди
орлы нашей Родины славной
Ты здравием полон
в походе обоза,
вчера же был
выжатый просто
Страдал ты,
нестарый, не в скрепах склероза,
а разве что
детскими хворями роста.
Мы две пятилетки в жути взросленья
исполнили, мужество встретив.
Теперь, закалившись,
мы бодро идём
по кручам
нехоженой третьей!
Со временем нашим железобетонным
крепчает формат человека!
бой мечт наших молотом тысячетонным
хорош наковаленке века...
— Звени, мужество!
По склону веры дерись,
кованая смелость!
Сквозь битву за коммунизм
шествует
наша зрелость!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Зрелост

Сирените бодро зоват
и говорят,
че детството вече отмина...
Излитат за битка
решителни хора —
орлите на мойта Родина.
Със здраве е пълен
на дните обоза,
а вчера те
болест боляха.
Не беше то
старческа болест — склероза, —
на растежа ни
детските болести бяха.
И две петилетки после дойдоха
с тревогите на пубертета.
Сега, възмъжали,
вървим на поход —
по прекото
на петилетката трета!
От времето ставаме като бетона —
заякваме повече ний!
Чукът на мечтите ни с хиляди тона
на нашия век наковалнята бие...
— Звънти, мъжество!
По склона възлизай
на вярата
с изкованата смелост! —
През битката за комунизъм
иде
нашата зрелост!

Пеньо Пенев

Мы из двадцатого века
Митко, Лене и Живке

Говорит вам,
потомки-наследники,
современник мой!*

Я говорю
роще запретной
сердцу людскому
Покусочно
дню твердыни
Видела ль прежде
такое
эта планета? Кто занимал
как мы
этот пост?
К берегам новых столетий
мы суть одно
поколение-мост! Верно что
велика радость
истинно знать,
что
и зачем
ты творил? — Я б никогда,
ни на что
и ничем радость свою
не заменил!

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* «говорЯ» вместо «говорИ» — похоже на типичное для чисто мужского разговора неправильность окончания глагола, или это— западноболгарская особенность лит. языка; первые три строки стихотворения — вступление от имени 20-го Века, а далее следует речь его современника, — прим. перев.


Ние от двадесетия век
На Митко, Лена и Живка

Говоря на вас,
потомци-наследници,
съвременник мой!

Говоря
на строг заповедник
сърце човешко
Късче по късче
на деня от твърдината
Кога е виждала
това
планетата? Кои са стояли
така
на пост? —
Към бреговете на нови столетия
ний сме едно
поколение-мост! Не е ли,
радост голяма,
велика да знаеш
какво
и защо
си творил? — За нищо аз
никога,
с никого такава радост
не бих заменил!

Пеньо Пенев

26 апреля

Обида стережёт тут
хранимых нег итоги.
Хиреет оттиск солнца
мечты всегда в зенит.
И колокол прощальный
в тревожной безнадёге
в душе моей не молкнет,
рыдает и звенит.

Мне, любонька, довольно,
что ты со мной несчастна,
что смех и вера в завтра
со мной к тебе нейдут.
Я чаши горечь вольно
пью, не дождавшись часа:
кому зари отрада,
а мне гляди капут.

26 апреля 1959 года, из предсмертного дневника поэта

Пеньо Пенев
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


26 април

Обида тук дочака
опазената нежност.
Линее сетно слънце
на смелите мечти.
И траурна камбана
в тревожна безнадеждност
в душата ми не стихва,
ридае и звънти.

Додея ми, любима,
че с мен не си щастлива,
че смях и топла вяра
не носи моят ден.
Обиден аз допивам
чашата горчива
и може би наскоро
ще зазори без мен.

26 април 1959 година, от предсмъртния бележник на поета

Пеньо Пенев

Берри (Berry)

Когда парень прибыл четырёхчасовым поездом, надо же, он оказался цветным! Мисс Осборн увидела его на перроне в первую минуту и ей ничего не оставалось, поскольку ни один поезд не следовал из города той ночью — и она задала новичку мытьё посуды. Кухонный мальчик-скандинав в полдень без уведомления оставил службу, бросив всё на хозяйку, чья срочная телеграмма в бюро трудоустройства Нью-Джерси вызывла немедленный отклик «только цветные». На карточке значилось имя парня: Милберри Джонс.
Хорошо, но где ему спать? Издавна и поныне кухонный слуга и мужчина на все руки, садовник и шофёр в одном лице, по праву жили «белом» доме. И мисс Осборн не могла представить себе негра в качестве прислуги. Подручные ей всегда попадались такие обидчивые, и в провинции трудно было выбрать добрую прислугу. Итак, сразу после обеда оставив Милберри у мойки, миссис Осборн налегке прогулялась по боковой лужайке коттеджа доктора Ренфилда.
Под большим навесом над портиком санатория громко шумели играющие дети. Пересекая двор под соснами и клёнами, дама услышала, как няня сказала одному из них: «Веди себя прилично, Билли!» У портика мисс Осборн надеялась увидеть доктора Ренфилда. Ей ненавистен был стук в дверь его квартиры, после чего доктор показывался вместе со своей женой. Среди нянь и прислуги санатория для скалиозных детей ходил слух, что мисс Осборн влюблена в доктора, что она просто стережёт его взглядом и не только им.
Конечно, в этом нет ни слова правды, говорила себе мисс Осборн, в то же время подчёркивая, что Марта Ренфилд явно не хороша для такого мужа. Во всяком случае, тем вечером ей не выпало никакое приключеньице по пути к его коттеджу. Она хотела было увидеть доктора чтобы расказать ему о первом негре в их среде, которому лучше переночевать бы при санатории, пока она не найдет себе другую прислугу. Впрочем, Берри выглядел приличным мальчиком.
Доктора Ренфилда не было дома. Вышла его жена и ответила гостье довольно холодно, дескать, она полагает, будто доктор совершит свой обычный обход Дома в восемь вечера. Она надеется, что мисс Осборн дождётся его.
«Добрый вечер!»
Мисс Осборн пошла к себе тёмным-претёмным двором. Она слышала шорох волн у берега внизу и видела восходящую молодую луну. Она подумала, что доктор может быть прогуливается в сумерках один вдоль берега. Ах, доктор Ренфилд, доктор Рен...
Вр время дежурного обхода в восемь он ненадолго зашёл в конторку кастелянши Осборн, где та корпела над ведомостями и счетами. Он обратился к ней своим бородатым и молодым лицом, устремил на неё огромные тёмные глаза и молвил: «Я слвшал, вы хотели видеть меня?»
«Да, действительно, мистер Ренфилд, — забулькала и захрипела мисс Осборн. — У нас новая забота. Знаете ли, кухонный рабочий ушёл сегодня утром, и я послала телеграмму в агентство „Помощь высшего класса“ с просьбой прислать кого-нибудь четырёхчасовым поездом — и они направили нам негра! Парень выглядит в общем приличным, но я просто не знаю, куда мы его поместим в нашем Доме. Что вы думаете на этот счёт?»
Доктор воззрился на неё с превеликой серьёзностью. Он думал. Затем он ответил вопросом: «Слуги его заметили?»
«В общем да. За ужином они отнесились к новичку спокойно. Но проблема в том, где ему спать!»
«О, да,» — сказал доктор Ренфилд и поджал губы.
«И где мы предполагаем держать его всё лето, или пока не подыщем ему замену?»
«Да-с».
Доктор снова задумался. «Вы говорите, он способен выполнять эту работу?.. А что если в мансарде? Она пока не занята… И, кстати, сколько вы думаете платить ему?»
«Десять долларов в неделю,» — подняв брови, ответила мисс Осборн.
«Хорошо, платите чернышу восемь и смотрите за ним, — бросил доктор Ренфилд и на миг засмотрелся в глаза мисс Осборн. — Спокойной ночи». Затем он повернулся, ушёл и оставил её в одиночестве. Оставил её. Оставил её.
Вот так Милберри устроился на службу в «Летний Дом для сколиозных детей».
Милберри был красивым чёрным парнем: высокий, добродушный и сильный, он верно походил на Поля Робсона в его двадцать лет. Кроме того, он был неучён. Берри был родом из Джорджии, где не много школ для негров. И он совсем недавно оказался на Севере. Он был доволен работой, даже в «Доме для сколиозных детей» в провинции на берегу моря в пяти милях от ближайшей железной дороги. Милберри долгие недели было голодал в Ньюарке и Джерси-сити. Он нуждался в работе и пище.
Пусть и необразован, он перенял мудрость своей матери и был чуток к окружающим его людям и обстоятельствам. Он без труда понял, что свои восемь долларов в неделю здесь он отработает с большой лихвой и в этом Доме белые свялят на его плечи множество забот.
Милберри вставал в 5.30 утра, разжигал огонь на кухне, кипятил кофе для нянь, затем принимался за чистку картофеля, лука и яблок. После завтрака он мыл всю посуду, скрёб горшки и сковороды, драил пол и заносил дрова для камина в переднюю (что было сверхурочной обязанностью, возложенной на него белым подручным). И официантки взяли обычай поручать ему чисту столового серебра и колоть им лёд для питьевой воды. И мисс Осборн задавала ему лишние поручения, совсем не по кухне, например, чистку потолка, или перестилку полок в кладовой, или мытьё окон столовой. Милберри знал, что его используют как рабочую скотину, дурака и ниггера. Но он делал что ему прикажут и не выглядел оттого взбешённым— работу было слишком трудной найти, и он предже слишком долго голодал в белом городе.
«Кроме того, — говорил себе Милберри,— норов белых людей, я имею в виду некоторых из них, слишком крут для меня. Я полагаю, что среди них есть немного хороших, но большинство не доброе, во всяком случае, они не хорошо относятся ко мне. И Бог свидетель, что я ничего плохого им не сделал, ни-че-го-шень-ки».
Но по-настоящему не работа беспокоила его в Доме, и не то, что целыми днями никто не заговаривал с ним даже о маленькой доплате за сверурочное. Нет, он и прежде часто выполнял работу, где тебя укатывало до смерти. По-настоящему Милберри беспокоило ощущение чего-то ложного в окружающем его мирке, чего-то дутого в этом Доме, за исключением маленьких деток-калек, которые здесь чем-то походили на него: им никак не лечили. То ли заброшенность этого уголка джерсийского берега с его шетинистой травой, соснами и песком внушала ему это ощущение. Затем Милберри подумал, что оно от доктора с его киношной бородой, следимой неотступным женским взглядом. Ещё эти болезненные нанечки, жалующиеся доктору на плохое питание и на «мелкое отродье», подопечное им. И постоянные пересуды о том, кто приближён к доктру Ренфилду. И высокомерие мисс Осборн ко всем, кроме доктора. И вся эта погоня белого персонала за мелкими выгодами, и недоброта доктора, также — главной няни и мисс Осборн.
«Здесь есть что-то дутое, поддельное, — говорил себе Милберри. — Удивительно то, как они улучшают кормёжку, когда чей-нибудь ма или па приезжает сюда, и снова принимаются за старое, когда те отбывают. Это похоже на частное шулерство доктора Ренфилда — так цыган солнцем вертит. Бедные детки».
Негр был прав. Летний дом гнался за прибылью в притворных заботах о навеки искалеченных детках среднего класса, чьи родители не могли позволить себе больших расходов на их содержание, но всё-таки довольно тратились на своих чад, которые получали намного меньше положенных им благ. Милберри работал на кухне и видел, что хорошие консервы приходовал персонал, а что подешевле доставалось деткам. Иногда подобное бесчестие бывало ему невтерпёж. Иногда он думал, что не в силах дольше работать на Дом, если бы не детки.
Ведь деткам всё пуще нравился Милберри.
Однажды после полудня, во время своего короткого отдыха он было прогуливался по берегу, где играли малыши-волокуши, а безнадёжные калеки наблюдали в своих креслах-каталках. Небо было почти безоблачным, и песок серел. И вдруг с чего-то полил дождь. Няни заметили Милберри и кликнули его помочь им быстро эвакуировать деток в Дом. Самых грузных калек няни в одиночку с трудом усаживали на кресла. Некоторые пациенты вообще не ходили. И Милберри, как большой и добрый конь, подбирал одного ребёнка за другим, иногда сразу двоих, и уносил их под широкий навес портика. Детям нравилось кататься на его спине, или барахтаться у него под мышкой под славным инежным летним дождём.
«Давай ты поиграешь с нами», — предложил ему один ребёнок когда все они уже сидели в сухом затишке с нянами.
«И верно, ты вернись и поиграй с нами»,— поддакнул второй.
И вот на следующий день Милберри снова пришёл на пляж и играл с калечками. Поначалу няни мисс Бакстер и мисс Хилл не знали, позвилить ли ему это, но их подопечные явно наслаждались игрой. И когда настал тихий предобеденный час, Милберри помог няням спрявиться с ненавистным им откатом кресел. И он поддерживал за ручки ковыляющих деток, на пригреве рассказывал им сказки и смешные истории. И однажды, когда после обеда шёл дождь, он пел им песни, старые негритянкие песни Юга, такие задорные и любимые детьми.
Затем почти всегда после мытья ланчевой посуды, если мисс Осборн не задавала ему сверхурочную чистку ваз или тёрку ванн, Милберри наведывался на пляж. Дети крепко сдружились с ним. Они обожали его, и он души в них не чаял. Они звали его Берри и обнимали как старшего друга.
Старние белые только задавали ему работу, шутили над его чернотой и темнотой, высмеивали его простацкую южную речь и малопонятный выговор. А дети нисколько не обращали внимания на его акцент. Они любили его песни и истории.
И он выдумывал свои сказки из ничего только ради этих несчастных калечек, поскольку и он любил их.
Так остывало лето. Наступил август. В сентябре Дом закрывался. Но несчастье настигло Милберри до конца срока.
В конце августа настала дождливая неделя, и дети не могли покинуть портик. Но однажды после обеда показалось солнце, яркое и тёплое. Морская вода снова заголубела и песок заблистал. Привыкшая к добровольной помощи мисс Бакстер, направилась на кухню и кликнула Милберри, занятого мойкой ланчевой посуды.
«Берри, мы сносим детей на пляж. Поскорее приди и помоги нам управиться с креслами».
«Йес, мэм,» — откликнулся Берри.
Когда он пришёл под навес, все дети очень радовались может быть последней оказии поиграть на солнышке: они прыгали, кричали и хлопали в ладоши, а маленькие паралитики смеялись, сидя в креслах-каталках. А инвалиды в эластичных бинтах уже выбрались из-под навеса и собрались на прогулку.
«Привет, Берри, — все дети окликнули чёрного парня. — Эй, Берри!»
До пляжа оставалось несколько сотен ярдов. Известное количество кресел надо было протолкнуть по бетонной дорожке до кромки песчаного пляжа. Некоторым из детей было невтерпёж. Кроме нянь и Берри в доставке детей тем днём подвизался рабочий, поскольку солнце явно выглянуло ненадолго.
«Сначала меня, Берри! — крикнул один ребёнок. — Чур я первый!»
«Будет сделано,» — добродушно откликнулся молодой негр.
Только Берри столкнул кресло, как ребёнок, смеясь от избытка восторга, внезапно наклонился вперёд и потерял равновесие. Молодой негр заметил это и, стараясь поддержать ребёнка, упустил кресло. Но тот опередил помощь своим падением, а кресло упало так, что его деревянная спинка его разбилась вдребезги до железной оплётки. Лёжа в траве, мальчик визжал.
Господи милостивый!
Сбежались все нянюшки, человек на все руки и мисс Осборн тоже. Берри поднял мальчика, который, видимо скорее испуганный, чем ушибленный, рыдая, приник к его шее.
«Бедный детко, — приговаривал Берри, — Ты шибко ушибся? Много жалко».
Но няни очень разозлились, ведь они отвечали за калечек. И мис Осборн… ну, она помчалась к доктору Ренфилду.
Маленький мальчик так и вцепился в Берри, и ничуть не позволил няням оторвать его. Когда прибыл доктор Ренфилд, он перестал плакать, но пока вслипывал. Он крепко-крепко обнимал шею чёрного парня.
«Дай мне этого ребёнка,» — нацелившись каштановой бородой прямо в Берри, сказал ему доктор Ренфилд, визуализируя в уме раздражённых родителей мальчика и увесистый счёт, выставленный ими Дому, и дурную славу о последнем.
И доктор сам попытался оторвать мальчика, но тот всё кричал и тянулся к Берри, не отпуская его. И откуда взялась сила в его кривых, перебинтованных ножках, которыми он отбрыкивался от Ренфилда.
«Дай мне ребёнка! — заорал доктор на Берри. — Принеси и положи его на кушетку в моём оффисе!» Он нацепил пенсне. «Ты безалаберный чёрный мерзавец. А вы, мисс Бакстер… — поморщившись, доктор смерил её взглядом, —… зайдите ко мне».
В клинике выяснилось, что мальчик на самом деле не поранился, правда. Его ноги с роджения были согнуты и искалечены. Ничто им уже не могло сильнее повредить. И, к счастью, он даже не ослабел от нервного шока.
Но доктор всё приговаривал: «Преступная безответственность! Преступная безответственность!» Мисс Осборн неустанно поддакивала ему:" Да, да, разумеется! Вот именно!" Виноватым оказался только Берри.
Чёрному парню было ужасно не по себе. Но никого из взрослых похоже не интересовало его самочувствие. Все они только и говорили: «Какая тупость! Он уронил больного ребёнка!»
«Выгоните его, — приказал кастелянше доктор, — сегодня. Тупой ниггер! И вычтите с него десять долларов за разбитое кресло!»
«Мы платили ему всего восемь долларов в неделю», — сказала мисс Осборн.
«Хорошо, вычтите всё».
Вот так, без жалованья за последнюю неделю, Милберри отправился восвояси в Джерси-сити.

Ленгстон Хьюз
перевод с английского Терджимана Кырымлы

Полёт

Ты распускаешься бутоном —
новы подённо лепестки,
и с каждым днём, как с шагом новым,
мы пуще далеки...

Твой взор всё чаще полыхает,
смелее голос твой теперь
к тебе волшебник-мир взывает:
поверь, не то проверь.

И впредь тебе моих не хватит
сердечных утешений, нет,
не думай, что в родных объятьях
весь белый свет.

Ты как река: бежишь, преград не зная,
всё дальше от меня в пути своём.
А я стою, напрасно руки простирая —
полёт твой не прервут они вдвоём!

Бленика (Пенка Денева Цанева)
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Полет

Разгъваш като цветна пъпка
листенца нови всеки ден
и всеки ден за теб е нова стъпка —
все по-далеч от мен...

По-често погледът ти вече пламва,
по-смел ти е сега гласът —
светът като вълшебник те примамва
със свойте чудеса.

И няма вече никога да бъде —
утеха да намираш в мойта гръд,
да мислиш, че сред моите прегръдки —
заключен е светът.

Като река, що нищо не запира
все по-далеч от мен е твоят път,
напусто своите ръце простирам —
не могат твоя полет те да спрат!

Бленика

Венера и Мадонна

Идеал былых столетий, утонувших в вечном мраке,
міра мыслившего мифом, говорившего в стихах.
Дева о, тебя я слышу, вижу образ твой и знаки
в небе сгинувшего рая, в песнях звёздных о богах..

О, Венера! Мрамор тёплый, очи каменные с блеском,
негу рук твоих придумал коронованный поэт.
Ты была обожествленьем красоты антично-женской,
красоты непревзойдённой, нами зримой много лет...

Рафаэль, в мечтах летавший средь созвездий первозданных,
напитав благую душу предвкушением весны,
ждал тебя — и рай увидел с благовонными садами,
где меж ангелов парила ты, богиня, точно сны.

На холсте пустынном создал он Мадонну-королеву
в звёздном венчике, с улыбкой нежной, словно крыльев взмах,
белокурую красотку, ангелицу, но не деву,
ибо женщина — прообраз ангелов на небесах;

так и я, потерян в ночи поэтических разливов,
видел женщину и стерву, твой бездушно-хладный лик,
видя ангела подобье, взор искусно распалил свой,
чтобы в жизни опустевшей лучик хмарево проник.

Видя лик от извращений да лихих страстей усталый,
от укусов-поцелуев посиневшие уста,
я тебя укрыл-украсил нежно-белым покрывалом
и невинность в томном взгляде, обманувшись, рассчитал.

Я чело твоё удобрил чародейским бледным нимбом,
точно ангела какого, точно горний идеал,
сделал демона святою, пересмешку — ладным гимном,
взор твой наглый, свет-авророй, не жалея, расписал.

Чары сорваны! Мой разум проку от мечты не знает:
разбудил его, о демон, губ твоих смертельный лёд.
Я гляжу на облик страшный, и любовь моя простая
оградить себя желает и презренье в помощь ждёт.

Ты мне кажешься вакханкой, что бесстыдно завладела
миртом мученицы-девы с непорочного чела
девы, сердце чьё — молитва для возвышенного дела,
а душа твоя суть спазмы, вечно дикая пчела.

Рафаэль Мадонну создал, королеву неземную
с нежной, девичьей улыбкой, с диадемою из зорь,
я же делаю богиней жёнку бледную, пустую,
стерводушную, чьи руки и сердечко — яд и сор.

*
Плачешь, девочка?.. мольбою да ланитами сырыми
оступившуюся душу вновь желаешь полонить?
Задивившись в очи чёрны, преклонив колена, стыну,
сам не свой, целую руки и прошу меня простить.

Вытри слёзы, будет плакать!.. Зря сорвалась укоризна,
оговорка мимоходом, скороспелый приговор.
Демон в прошлом, ты любима, ныне ангел в белых ризах —
я хочу тебя, блондинку большеглазую, мой вздор.

Михай Еминеску
перевод с румынского Терджимана Кырымлы


Venere si Madonă

Ideal pierdut în noaptea unei lumi ce nu mai este,
Lume ce gândea în basme şi vorbea în poezii,
O! te văd, te-aud, te cuget, tânără şi dulce veste
Dintr-un cer cu alte stele, cu-alte raiuri, cu alţi zei.

Venere, marmură caldă, ochi de piatră ce scânteie,
Braţ molatic ca gândirea unui împărat poet,
Tu ai fost divinizarea frumuseţii de femeie,
A femeiei, ce şi astăzi tot frumoasă o revăd.

Rafael, pierdut în visuri ca-ntr-o noapte înstelată,
Sufletu-mbătat de raze şi d-eterne primăveri,
Te-a văzut şi-a visat raiul cu grădini îmbălsămate,
Te-a văzut plutind regină pintre îngerii din cer

Şi-a creat pe pânza goală pe Madona Dumnezeie,
Cu diademă de stele, cu surâsul blând, vergin,
Faţa pală-n raze blonde, chip de înger, dar femeie,
Căci femeia-i prototipul îngerilor din senin.

Astfel eu, pierdut în noaptea unei vieţi de poezie,
Te-am văzut, femeie stearpă, fără suflet, fără foc,
Şi-am făcut din tine-un înger, blând ca ziua de magie,
Când în viaţa pustiită râde-o rază de noroc.

Am văzut faţa ta pală de o bolnavă beţie,
Buza ta învineţită de-al corupţiei muşcat,
Ş-am zvârlit asupră-ţi, crudo, vălul alb de poezie
Şi paloarei tale raza inocenţei eu i-am dat.

Ţi-am dat palidele raze ce-nconjoară cu magie
Fruntea îngerului-geniu, îngerului-ideal,
Din demon făcui o sântă, dintr-un chicot, simfonie,
Din ochirile-ţi murdare, ochiu-aurorei matinal.

Dar azi vălul cade, crudo! dismeţit din visuri sece,
Fruntea mea este trezită de al buzei tale-ngheţ.
Şi privesc la tine, demon, şi amoru-mi stins şi rece,
Mă învaţă cum asupră-ţi eu să caut cu dispreţ!

Tu îmi pari ca o bacantă, ce-a luat cu-nşelăciune
De pe-o frunte de fecioară mirtul verde de martir,
O fecioar-a cărei suflet era sânt ca rugăciunea,
Pe când inima bacantei e spasmodic, lung delir.

O, cum Rafael creat-a pe Madona Dumnezeie,
Cu diadema-i de stele, cu surâsul blând, vergin,
Eu făcut-am zeitate dintr-o palidă femeie,
Cu inima stearpă, rece şi cu suflet de venin!

*
Plângi, copilă? — C-o privire umedă şi rugătoare
Poţi din nou zdrobi şi frânge apostat-inima mea?
La picioare-ţi cad şi-ţi caut în ochi negri-adânci ca marea,
Şi sărut a tale mâne, şi-i întreb de poţi ierta.

Şterge-ţi ochii, nu mai plânge!.. A fost crudă-nvinuirea,
A fost crudă şi nedreaptă, fără razim, fără fond.
Suflete! de-ai fi chiar demon, tu eşti sântă prin iubire,
Şi ador pe acest demon cu ochi mari, cu părul blond.

Mihai Eminescu


Венера и Мадонна

Идеал, навек погибший в бездне сгинувшего мира,
мира, мыслившего песней, говорившего в стихах,
о. тебя я вижу, слышу, песнь твоя звучит как лира,
и поёт она о небе, рае, звёздах и богах.

О, Венера, мрамор тёплый, очи блещущие тайной,
руки нежные — их создал юный царственный поэт.
Ты была обожествленьем красоты необычайной,
красоты, что и сегодня излучает яркий свет..

Рафаэль, в мечтах паривший над луной и облаками,
тот, кто сердцем возносился к нескончаемой весне,
на тебя взглянув, увидел светлый рай с его садами
и тебя средь херувимов в запредельной тишине..

На пустом холсте художник создал лик богини света,
в звёздном венчике с улыбкой девственной и неземной,
дивный лик, сиянья полный херувим, и дева эта,
дева-ангелов прообраз лучезарной красотой;

так и я, пленённый ночью волшебства и вдохновенья,
превратил твой лик бездушный, твой жестокий злобный лик,
в образ ангелоподобный, в ласку светлого мгновенья,
чтобы в жизни опустелой счастья нежный луч возник..

Опьяненью предаваясь, ты больной и бледной стала,
от укусов злых порока рот поблёк и посинел,
но набросил на блудницу я искусства покрывало,
и мгновенно тусклый образ, как безгрешный заблестел.

Отдал я тебе богатсво— луч, струящий свет волшебный
вкруг чела непостижимой херувимской красоты,
превратил святую в беса, пьяный хохот— в гимн хвалебный,
и уже не наглым взглядом— звёздным оком смотришь ты..

Но теперь покров спадает, от мечтаний пробуждая,
разбудил меня, о демон, губ твоих смертельный лёд.
Я гляжу на облик страшный, и любовь моя простая
учит мудро равнодушью и к презрению зовёт.

Ты, бесстыхжая вакханка, ты коварно завладела
миртом свежим и душистым осиянного чела
девы, благостно прекрасной, чистой и душой и телом,
а сама ты— сладострастье, исступленье без конца.

Рафаэль, когда-то создал лик Мадонны вдохновенной,
на венце которой звёзды вечно яркие горят,—
так и я обожествляю образ женщины презренной ,
сердце чьё— мертвящий холод, а душа— палящий яд.

О, дитя моё, ты плачешь с горькой нежностью во взоре—
это сердце можешь снова ты заставить полюбить.
Я гляжу в глаза большие и бездонные, как море,
руки я твои целую и прошуменя простить..

Вытри слёзы! Обвиненье тяжким и напрасным было.
Если даже ты и демон, обесславленный молвой,
то любовь тебя в святую, в ангела преобразила.
Я люблю тебя, мой демон с белокурой головой.

перевод Анны Ахматовой